Пятая печать. Том 1

Хитрость Мангуста срабатывает. Любопытный и доверчивый Пузырь оставляет свой наблюдательный пост и убегает выяснять: что за жуть в дежурке? Я и Мангуст поочередно припадаем к дырочке. Три автомобиля вряд на хоздворе стоят. Яркие конусы света от автомобильных фар прорезают осязаемо плотную черноту ненастной ночи и упираются во флигель воспитателей. Сверху, из мрака, низко нависшего над хоздвором, как сквозь маленькие отверстия огромного черного сита, сыпятся серые капельки ко всему равнодушного дождя. Попадая в лучи света, капельки внезапно вспыхивают, превращаясь в бриллиантики, но тут же гаснут в маслянисто поблескивающей черноте луж под колесами автомашин. Мельтеша туда-сюда и обратно, как ночные мотыльки в лучах света, суетятся приехавшие из Владика бойцы НКВД. А временами лучи света гаснут, упираясь в степенно шествующее по двору начальство, которое выделяется среди бойцов большими выпуклостями, закругляющими их начальственные организмы.

— Видишь Мордоворота, — указывает Мангуст на самого опузенного, — его персонально на эмке сюда притаранили! А бойцов — на полуторке. А автозак для кого?? Секешь?! — Мангуст возбужден так, что не в силах стоять на месте и переступает с ноги на ногу, будто ему пописать приспичило.

— И-иди ты!! — От догадки у меня дух перехватывает. — Неужто — за Тараканом?!

— Три ха-ха! В таком шикарном авто всем воспитателям места хватит! — злорадно предполагает Мангуст. А по «Бульвару» топот слышен: это, почему-то не опасаясь дежурного, Пузырь мчит, топая, как африканский носорог.

— Пацаны-ы!! — от нетерпения еще в коридоре верещит Пузырь. — Сгорел Утюг, и дыма нет!! Тюк-тюк-тюк-тюк! Разгорелся наш утюг! Там в дежурке с винтарями сбралось полно бойцов!.. — Импровизирует Пузырь на мотив куплетов из кино «Веселые ребята». И радуется так — даже нимб сияет над головой Пузыря! — Тюк-тюк-тюк-тюк!..

— Ша, пацанва! Засохни! Устроили кино «Три поросенка»… — шикает на нас Краб. — Если от визга поросячьего еще кто-то проснется — всех повыгоняю!

Возбужденно сопя и толкаясь у дырочки, я, Мангуст и Пузырь поочередно зыркаем, как из флигеля выводят наших воспитателей и они исчезают в недрах пестрого кузова, на котором весело закручена надпись не без энкаведешного юмора: «Услуги на дому». Воспитателей шатает, мало кто из них понимает, куда их ведут. Кто-то пытается допеть песню недопетую… еще не зная, что это — последняя песня в его жизни! Лебединая…

Видно, допоздна киряли, а проспаться им не дали… Твердо прошагал солдатским шагом хмурый и трезвый Утюг, взятый с дежурства. Последним, топая тяжко, как статуя Командора, шлепает по лужам Таракан. Обвисший и оплывший, перепуганный и растерянный, глупый рыжий Тараканище…

— Спекся Таракан… — злорадно комментирует Мангуст.

Я молчу. Сколько раз мечтал я о страшных карах для Таракана, а сейчас стало жаль его. По сути — глупый он деревенский увалень, которого история втянула в страшную машину: ЧК, ВЧК, ГПУ, ОГПУ, НКВД…

Хлопнула за Тараканом дверь автозака. Завершились его чекистская карьера и нашей «Тараканиады» долгая эра! Натужно взвыв мотором и выдавив из берегов глубокую лужу в воротах, выехал со двора тяжело нагруженный автозак «Услуги на дому». Вслед за ним, разбрызгав ту же лужу, лихо громыхнула кузовом пустая полуторка: бойцы остались в ДПР. Осталось и начальство во главе с Мордоворотом, который среди остальных, как орангутанг в компании мартышек. Морда у Мордоворота агрессивная, как у гориллы в брачный период. А голосок хотя и тонкий, но повелительно барственный — начальственный. Орет он на всех, как шимпанзе, которого самка бортанула. Гнусаво пронзительные вопли его разносится по ДПР. Наблюдая в дырочку за ним, Мангуст задает риторический вопрос:

— Интересно, им чины по фигуре дают или они пузо отращивают, чтобы чину соответствовать?..

Бойцы собрались в дежурке, закурили. Едкий сизый дым пополз и вдоль «Бульвара». Шофер эмки устроился кемарить на сиденье и выключил фары. Хоздвор погрузился во тьму. И дождинкам уже не суждено хоть разочек бриллиантово сверкнуть перед тем, как упасть из непроглядного мрака ночного неба в зловещую черноту луж…

— Финита бля коммедиа… — по-французски выражается Краб. И, спрыгнув с подоконника, включает свет в уборной. Смотреть больше нечего. Но и спать уже не хочется. Обмениваемся предположениями о том, «что день грядущий нам готовит».

Вдруг — лязг запора! Быстрые шаги вдоль «Бульвара»!! Мы организованно выстраиваемся в ряд над ячейками, изображая большой культпоход по малой нужде. Дверь в уборную распахивается. На пороге — невысокий круглолицый энкаведешник с тремя кубарями в петличках. Молодой, но уже закругленный животиком.

— Вы чего тут делаете?

— Мы тут пи-и-исаем… — пискнул Пузырь.

— И давно… писаете? — интересуется старлей, покосившись на окно во двор. Мы молчим, сосредоточенно созерцая кругленькое, как у пчелки, брюшко старлея. Старлей почему-то поворачивается ко мне, и я, рефлекторно вжав голову в плечи, закрываюсь рукой от оплеухи. Старлей хмурится. Почему-то покраснев, рявкает начальственно:

— Мар-рш на место!