Пятая печать. Том 1

Чекисты и остальные зеваки, глазеющие на нас, как в зоопарке, небось, ожидали увидеть наши бурные восторги с восклицаниеми здравиц советскому народу и вождям, одарившим нас этой одеждой. Не понять советским ублюдкам неприязнь к этой казенной обновке. Конечно же, думают они, что это наша антисоветская испорченность. Все мы — не просто дети, а «классово чуждые», да еще и «социально опасные»! За это советские люди ненавидят нас, как и мы их. Знаем мы, что они о нас думают, но не знают они, что мы о них думаем! Ништяк, узнают… Недолго осталось гордиться ублюдкам «классовой ненавистью к врагам народа»!

А тут выныривает дама из комиссии наробраза. Клуха из золотого фонда советской педагогики. Вся — в ярких разукрасках, от волос до ногтей. Только одно в ней свое, природное: дура она натуральная! Была еще в детстве эта курица дура дурой и с тех пор хорошо сохранилась. Даже юмор не усекла в нескладухе Копчика:

— А у вас фигура, как фигура! А внутри вы просто ду… шевная тетка.

Приняв эти слова за комплимент, клуха старательно вытаращила на нас густо нарисованные глазенки, выразительные, как канцелярские кнопки. Театрально изобразив неистовый восторг на рыхловато оплывшей физиономии, засюсюкала слащаво, как реклама баночного повидла:

— Ой, прелестные костюмчики! Какие вы в них хорошенькие! Правда, мальчики, вам они понравились? А это — забота о вас партии и советского…

— Подавитесь вашим шмотьем говенным! — не выдерживает Дрын. — Вы нам законную одежду верните! Она наша!! Не имеете права… — подергиваясь от рыданий, Дрын швыряет свою новую курточку на грязный пол. Он же нервный… только мы знаем, какой он бывает.

— А ну, подбери и выстирай! — рявкает чекист.

— Сколь волчат ни корми — все в лес смотрят, — вздыхает пожилой сантехник.

— Да… колы б моим малЫм забесплатно таки кустюмы б давалы… — мечтательно говорит рабочий с пилой.

— Какая черная неблагодарность!! — надрывно, во всю мощь мелКодраматического таланта изрекает многозначительная дура от передовой советской педагогики, покачивая шестимесячной завивкой и поджимая узенький, как щель для монет, накрашенный ротик.

— А за что мы должны кого-то благодарить? — внешне спокойно интересуется Пузырь. Но я вижу: нервы у него, как струны, тронь — зазвенит! — За что благодарить-то? — повторяет Пузырь. — За то, что у нас забрали родителей, школу, свободу и выдали арестантскую форму?

Да-а… умеет сказать Пузырь. Аж завидки берут… Вот же — вся толпа заткнулась. И наробразиха язык прикусила и удалилась, гордо покачивая широкоформатными полушариями.

Да подавитесь вы своим шмотьем и заботами! Оставьте нас голышом и не кормите! Только пап и мам верните! Пусть они о нас заботятся! Вот они-то — наши, а не вы — совнарод — мордва, чуваши! Подумал я так, но не сказал. Лучше всего языком владеет тот, кто держит его за зубами. И все промолчали. Понимают: слово не воробей, промолчишь — и не вылетит. Только зыркнул Дрын на чекиста так ласково, что чекист отступил от него на пару шагов: «…а что там на уме у этого длинного гаденыша?.. вдруг — укусит?! Вот же — и двенадцати нет, а сразу видно: зверь, лютый враг народа… социально опасный! Расстреливать бы таких — без мороки!»

А Капсюль дрыновскую курточку поднимает, споласкивает под краном и, демонстративно подпрыгнув, на Дрына вешает, как на вешалку.

— Пусть, — говорит Капсюль, — наверху повисит, подсохнет… там ветерок… погода получше! Все улыбаются. И Дрын — тоже. Единственный пацан, которого Дрын любит, даже слушается, — певучий, неунывающий коротышка Капсюль. Давнишняя у них дружба…

А когда оделись все, то ахнули, потому что стали мы в этой одежде такие одинаковые, что не только друг друга, а самих себя узнавать перестали. До чего же убивает индивидуальность одинаковая одежда! Мы совсем как насекомые… даже страшно! Страшно терять индивидуальность!!

А в спальной ожидает нас еще одна горькая потеря: исчезли матрацы и все то, что там было заначено. Навсегда исчез наш общий любимец — «Граф Монте-Кристо»! Мелкие, дорогие пацанячьему сердцу предметы исчезли вместе с нашей одеждой, а то, что было покрупнее, — с матрацами… Остались мы в одинаковых оболочках, без индивидуальных вещичек! — мураши мурашами!..

* * *

После таких потерь было бы несправедливо, если бы судьба не одарила нас каким-нибудь чудом. И свершается чудо! Это — обед. Не обед, а пир! Как в сказке! Потому что всего вдоволь. До отпада. Апофеозом пира было предложение тети Поли выдать добавку желающим!! Все ложками застучали по мискам. Желающими были все, а такие, как я, и не по одному разу! Но всем хватило, и все ощутили забытое блаженство, когда брюхо так набито, что по-буржуйски оттопыривается!

Сегодня «мертвый час» оправдывает свое зловещее название. После двукратного (у меня трех-) пробуждения, мытья в бане и обильного обеда спим мы в чистых новых постелях, без вшей, как убитые. Неизвестно, сколько смогли бы мы еще так проспать, но воспитатели, наэлектризованные энергией Колобка, ровно через час энергично поднимают нас и сонных снова выстраивают на «Бульваре».