Пятая печать. Том 2

Это — Попов. Только что, запуская пальцы в мой кисет, балаганил он что-то изысканное, вроде: «Разрешите бумажку, чтобы вашего табачку закурить, а то у меня огонька нет и поужинать негде!» — и подмигивал озорно. И улыбался он, радуясь концу войны, солнышку, махорочке… а солнышко все так же светит… и война-то вот-вот… а Попова — нет! И бочатки, недолговечная трофейная штамповочка, тикают на холодеющей руке Попова, пережив его жизнь, еще более короткую. И кажется, не он это, не Попов, а кто-то другой… неподвижный, бездыханный…

А вот — Фролов… не спроста ему такой сон привиделся…

А это — невероятно: ротный!!! Всю войну на передке и в пехоте! Вот-вот война закончится, как говорят, де юре. И после того, как отгремят парадные салюты и все радостно отпразднуют, кто в компашках, кто без, но все обязательно отпразднуют окончание войны, после этого праздничного дня, полного планов и надежд на прекрасное послевоенное будущее, придет одинокой учительнице на Рязанщине страшное письмо-похоронка, где за бездушными помпезно казенными словами откроется ужасное, неприемлемое для разума материнского, известие о том, что ее единственного сына, Володи, уже нет… совсем нет!.. и ни-ког-да не будет!!!..

Не спасли старлея неумелые, но истовые молитвы материнские по ночам, когда никто в коммуналке не мог подглядеть, подслушать, как страстно молит Бога учительница, убежденная атеистка, комсомолка двадцатых годов. Не спас ее единственного сына и семейный амулет — серебряный крестик прадеда… Достала Владимира Стенина Курносая из ошалевшего мессера!

* * *

На тихом, аккуратном деревенском кладбище, в стороне от немецких могил, хороним старлея, рядовых Попова и Фролова, укрытых с головой шинелями. Тут у них последний привал. И русская могила на австрийском кладбище роднит нас с жителями этого дорфа, напоминая, что все мы жертвы этой проклятой войны, затеянной сволочными правителями. Курносая не только ссорит, она и помирить может.

Складываем пирамиду из крупных камней, надпись пишем на фанерке. Комендант и староста позаботятся о постоянном памятнике. Поверх пирамиды Акимов каску кладет. Последнюю каску, оставшуюся в роте, каску Петра Фролова. И фамилия внутри каски выцарапана: по-хозяйски у него все… было… земля ему пухом… и соседям его… Отсалютовали над могилой, как положено.

И стал командовать нашей ротой командир взвода первой роты, младший лейтенант, произведенный в офицеры из сержантов. Типичный Ванька Взводный, образца военного времени. Начальство, как и родителей, не выбирают. Наше дело солдатское: ешь глазами начальство и не чавкай, блевать потом будешь.

Выбраться бы из этой альпийской романтики без таких грустных вех на героическом пути, как эта братская могила. Когда войне конца не видно, то смерть это само собой… Что за война без смерти? Пионерская «звездочка»? Так что знали: не сегодня, так завтра — твой черед. А если ранение, значит, повезло по службе и в личной жизни! Как будто бы жизнь бывает личная, безличная… безналичная… Но погибать сейчас, с головой набитой до отказа мечтами о будущей жизни! Какая дурацкая нескладуха!

Молча топает угрюмая рота. А с утра какие все были резвые! Только я, каким был, таким остался, задумчивым. И разговаривать не хочу, потому что

от всякой беды есть два лекарства: время и молчание, сказал граф Монте-Кристо.

И с какого гвоздя сорвался этот мессер осатанелый? Зачем, дожигая в цилиндрах могучего мотора, быть может, последние капли бензина мчался он не на юг, где ждали его жизнь и свобода, а на север, где война, где настороженно щетинятся в небо зенитные орудия и счетверенные пулеметы, а на аэродромах изготовились к прыжку в небо заправленные боекомплектом истребители?

Зачем он с бессмысленно злобной расточительностью расходовал драгоценный боезапас для того, чтобы причесать беззащитную колонну пехоты, уходящую в тыл тогда, когда война сама по себе рассосалась по ласково зеленеющим альпийским долинам? Значит, за штурвалом был не немец. Немцы расчетливые. Даже чересчур…

Чудится мне в этой бессмысленной злобе что-то родное… как если бы за штурвалом мессера был кто-то из друзей моего переполненного ненавистью детства, кто-то из тех, у кого не осталось в этой жизни ничего, кроме желания мстить, у кого не было из войны другого выхода, кроме такого, на котором можно разменять свою окаянную жизнь чесеирскую на несколько советских. Будто бы мятежная душа Ежака вселилась в этот мессер, чтобы мстить, мстить! Даже после смерти мстить!

Боже, — сказал граф, — иногда твое мщение медлит, но тогда оно еще более грозным нисходит с неба!

* * *