Пятая печать. Том 2

Бух! Бух! Бух! Бух!.. — бУхает по дороге сотня, окованных железом, разбуханных фрицевских прохорей. Бухают в монотонном ритме пехотной поступи тяжелой от своего могущества. Тут не хухры-мухры, не просто «уныло бредущее стадо малахольных кашеедов», как ласково называл нас прежний старшина. Сила прет! Боевая единица — рррота! Хотя нас всего полроты… Дорф безлюден. Это кажется. Знаем, что жители дорфа, как тараканы, по щелям заныкались. И десятки глаз из укромных мест наблюдают за нами, сравнивая с мужьями и сыновьями, которые так же самоуверенно бУхали сапогами, уходя на войну.

Только мы бухаем прохорями не уходя, а возвращаясь с войны, бухаем по их земле австрийской, бесцеремонно оглашая их дорф нашей, русской, песней! И в этом две большие разницы между нами и ихними, когда-то бравыми, мужичками. И прячутся от нас тещи, матери и жены тех, кто ушел на войну из этого дорфа. И под ритмичное буханье сапог полсотни российских глоток лихо горланят пустословную солдатскую «ПерепетУю» из недоброй памяти голодных и холодных учебок. И подхваченная разухабистым ритмом, молотит российская полурота австрийскую дорожную щебенку сотней немецких прохорей.

Так поцелуй же ты меня, Перепету-уя,
Я тебя так безумно люблю-у! Раз, два!
Для тебя, чем угодно риску-уя…
Сакану, сакану, сакану!

— А-атставить песню! Почему зад не поет? Подтянуться заду и петь! Сакуете, пулеметчики! Ррраспустились?! Ррыс, два-а! Ррыс, два-а! — старается Акимов, выслуживается за вчерашний прокол. — Ррота-а… запева-ай!

Обниму я тебя, как обмо-откою,

Как винтовку к груди я прижму — эх-ма!

В твои губки прямою наво-одкою

Поцелуев полсотни…

…вдруг! — по спине — холодок тревожный… а за спиной — стремительно нарастающий гул, а в брюхе спазм… от запоздалой команды:

— Во-оздух!

Заполошный крик прессует время в жуткий миг: из-за поворота ущелья, завалясь на крыло, падает на роту стремительный мессер!! Вот уж, не скажи, как повезло…

Снижается… Приближается… Ух, ты-ы-ы… кранты??!

Хоть круть, хоть верть, вот же она — смерть!!!

Беззащитное какое… неуклюжее тело… такое большое!

Черт побери, а ноги, будто прилипли к дороге!

Небесный Отец, неужто — конец?!!

Нет, нет, нет!!.

В кювет!!!

Это не мысли, это вихрь ужаса крутанулся в рванине из мыслей парализованного сознания! И я, как в страшном сне, отталкиваюсь! Отталкиваюсь!!. Изо всех силенок отталкиваюсь!!! — проскальзывающими на щебенке, непослушными ногами, а медлительное, как у моллюска, тело каждой клеточкой рвется изо всех сил в сторону, в кювет, с этой беспощадно открытой дороги, едва-едва сдвигая с места ноги! А бронированная летучая громадина, испачканная коричневым маслом, нарастает стремительно… и падает, падает, мир затемнЯ… на меня! на меня!! на меня!!!

Гулкая злая дробь крупнокалиберных пулеметов заглушает надсадный рев могучего мотора, в уши врезается по-женски пронзительный крик обезумевшей лошади, понесшей повозку! Злые фонтанчики брызг от дорожной щебенки ближе!.. ближе!!. Боже!!! В тот же миг, когда, отпрыгнув от жутко оскаленной лошадиной морды, достигаю я спасительного кювета, хлестко стегает меня щебенкой, накрывает тенью от самолета и…

— Ма-а-а!!! — истошно кричит кто-то из моего нутра, кричит дико, бессмысленно, как в кошмаре. Мир рррушится сверху, с оглушительным ревом мотора, грохотом крупнокалиберных пулеметов, пронзительным криком лошади, и…

…А почему тьма и тишина-а??. Тишина напряженная, как струна натянутая… вот-вот сейчас и… и — ничего.

— Тьфу, мать твою… — отплевываюсь я, вытирая кюветную грязь с лица и выглядываю вслед мессеру, безмятежно улетающему в синь небесную. Выглядываю из-под чего-то, закрывшего весь белый свет. И интересуюсь из-под лежащей на мне пятипудовой (вместе с сидорочком) Лехиной туши, недвижной… вот те на!.. Да неужто! — бездыханной???

— Это ты, Лех?

— Я-а-а… — бодро оживает Лехин пятипудовый организм.

— А я подумал, самолет на меня упал! А ты чо на мне разлегся? С удобствами!.. Места в кювете мало?!

Вполне живой, невредимый Леха помогает мне выбраться и очиститься от мерзкой кюветной жижи. Рядом крутится колесо перевернутой повозки. Бьется в смертной муке лошадь, пытаясь встать. С натужным хрипом выдыхает кровавыми пузырями трудную лошадиную жизнь… по ее дергающемуся серому лошадиному боку расползаются багровые пятна… А по дороге в разных позах, жутко неподвижно лежит несколько человеческих тел, странно чужих, не знакомых: не сразу узнаешь тех, кто внезапно выпадает за грань бытия.