Пятая печать. Том 2

Чудо как хороша Нинка в легком халатике, раскрасневшаяся от печного жара! Все мы стараемся Нинке понравиться, а Серега, понатуре, ей нравится. И чувствую я ревнивую зависть, хотя понимаю — не мне равняться с Серегой. Когда гибкий, стройный Серега шуровал в печке, я подумал: как повезло бы кроманьонскому племени, в котором родился бы Серега! Предприимчивый, стремительный, безрассудно храбрый, везучий и с мгновенной реакцией: сперва действует, потом думает. И удивительно: действует удачно! Не прыгни Серега во двор, был бы унылый тухляк: изругав друг друга, а больше всего, конечно, меня, приплелись бы в общагу не солоно хлебавши, как всегда, голодные, еще и усталые!

После маленькой передышки поедание Рекса возобновляется. Теперь мы насыщаемся многоступенчато. Сперва выбираем самые вкусные кусочки вареного мяса, потом едим подоспевшее жареное мясо и, уже обалдевая от сытости, в завершение трапезы зажариваем умопомрачительно вкусные шашлычки на вязальных спицах, макая их в топленый жир. Только это способно пробудить безнадежно засыпающий аппетит!

А во время трапезы у нас, как в лучших домах палеолита, кроме урчания и благородного чавканья ни звука! Кроманьонское комильфо! Процесс еды настолько увлекателен, что никому не приходит в голову отвлекаться от него ради пустопорожней болтовни. Я понимаю и извиняю тех, кто, не теряя времени, громко разговаривает на концерте, пока тенор выводит сложные рулады. Но меня искренне возмущают моральные уроды, болтающие за обеденным столом! Несчастные! Они не представляют, насколько обделены они природой и воспитанием, лишившими их величайшего блаженства: испытывать ни с чем не сравнимое наслаждение от возможности есть вдохновенно и самоуглубленно! Есть, есть и еще, еще, наполняя рот и желудок вкусной едой! Есть, не опасаясь того, что это приятнейшее занятие прервется, потому что еда закончится!

Какое же это блаженство: есть много и вкусно, есть до отвала, а потом, задумчиво урча, медленно переваривать в себе все съеденное, плотоядно воскрешая в памяти вкус и запах каждого кусочка! Ничто, никогда не сравнится с блаженством вдохновенного погружения в процесс еды! Грациозные танцы и дивная музыка могут разнообразить и дополнить еду, но не заменить ее! Удовольствие насыщения заложено природой в самом древнем и стойком инстинкте. Соперником ему может быть только процесс размножения, то бишь любовь. И хотя этому глупому, пошлому инстинктику посвящено множество произведений искусства, а благородной и мудрой еде только «Поваренная книга», но далековато инстинкту размножения до инстинкта питания! Посмотрел бы я, как полез бы Ромео, чтобы размножаться, на балкон к Джульетте после регулярного питания тухлой капустой в гомеопатических дозах! Глупы и неправдоподобны зажравшиеся герои Шекспира! Ни-хре-на-шеньки не понимал этот пижон за жизнь! Тянуло Шекспира на секс и мокруху, но недоступно было ему понимание истинно благородной страсти человеческой: нет у него ни строчки о красивой жрачке!

Поэтому так неприятны люди, болтающие о чем попало во время удовлетворения двух великих инстинктов: во время процессов еды и размножения. Эти два серьезные в мире занятия требуют от человека наибольшей сосредоточенности и внимания к тому, чем занимается гомо эректус при жрачке и эрекции. Вот когда наступает полный отпад и удовлетворение, вот тогда минуты отдыха может скрасить спокойная беседа из бездумных фразочек не перенапрягающих интеллект, все еще оглушенный праздником плоти. Нормальный гомо сапиенс на голодный желудок думать не может… а на сытый — не хочет!

Человечество зажралось. Обилие еды в нормальном цивилизованном мире принизило первый великий инстинкт — инстинкт питания, опоэтизировав пошлый инстинкт размножения, или по бытовухе траханья. Но первая же военная голодовочка, просто недоедание, сразу все расставила по местам. И мы, пятнадцатилетние ремеслушники, не отягощенные чрезмерной образованностью, усекли величие инстинкта питания, без удовлетворения которого инстинкт размножения чахнет, либо принимает извращенно платоническую форму любования сугробами. И хотя не изучали мы правила хорошего тона кроманьонцев, но заговорили мы по этикету палеолита только после отпада от трапезы.

— Люблю повеселиться, особенно — пожрать…

— Чо-то, ребя, понимашш, обратно жарковато… растворить бы окошечко?

— Нишкни… береженого бог бережет.

— А не береженого конвой стережет… Фактура!

— Терпи. Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма.

— Ешь — потей, работай — мерзни! — народная мудрость.

— Народ дурное не посоветует: лучше переест, чем недоспит.

— Вышли мы все из народа…

— По нужде вышли, а не погулять… а как обратно в народ зайти, позабы-ыли, ёшь твою мать!

Неизвестно, сколько бы еще продолжалась такая салонная беседа, не утруждающая сообразиловку, если б Серегу не потащило по конкретной философии: