Пятая печать. Том 2

Вспоминал ли наши отначки на шарап?.. А почему ты так пристально смотрел на меня? Неужели… узнал? Да, конечно же, — узнал!! И передо мною сгалился ты, рассчитывая, что оценю я твой прикольчик?! А сказал бы слово: «Ежак», я бы понял! Все понял сразу! А зачем ему, чтобы я понял? Если не хотел он ставить меня в сложное положение… а то и побоялся, что я тебя буду спасать, а это ни к чему ни тебе, ни мне… Лучше быстрая смерть здесь, чем медленная у садистов из Смерша! Да и жизнь твоя закончилась прежде, чем ты в этой мансарде оказался: конец войны — это конец твоей жизни, в которой была одна радость — мстить! А какой же шухерной пацан был… выдумщик, рассказчик, куда там аверченкам да зощенкам! Если бы не жизнь сволочная, какую устроили «родная партия и лично…», то какой человечище веселый и бесстрашный жил бы! Эх, Ежак…

Светает. Сменившись с поста, хороню Ежака под клумбой возле дома. И Леха, сменившийся с караула, помогает мне, не спрашивая: зачем и почему? Понятно — дружок детства. Именно детства, потому что в войну врезались мы прямо из детства, не расчухав юности. На кухне, посереди которой, как тягач на форсаже, храпит старшой Акимов, беру я новенькую разделочную доску и пишу на ней химическим карандашом, каким солдаты мамам письма пишут:

Пасынок Родины

ЕЖАК

18 лет.

Я помню тебя!

ПРОСТИ.

Рыжий.

28.04.45

Прибиваю доску к дереву над клумбой. Стою, думаю. Потом, вздохнув, отрываю эпитафию и закапываю ее поглубже в могилу, чтобы не откопалась. Так-то лучше. Ежак, как и я, не афишировал место отдыха. Слаще спится, когда ото всех хорошо заначен. И хозяину клумбы приятнее цветочки нюхать, если не будет знать про Ежака. Веселые, радостные цветы будут расти на твоей могилке, Ежак. Ты тоже веселый… был. Спи! Пусть земля тебе будет пухом! Залезаю под шинель, прижимаюсь к Лехиной спине и шепчу слова графа:

Опять рука провидения! — прошептал он.

Конец репортажа 26

Репортаж 27 Из Европы

Каждый видит войну из своего окопа.

Наблюдательный

Время — 29 апреля 45 г.

Возраст — 18 лет.

Место — Австрия.

Мудрое солдатское правило рекомендует: «держись подальше от начальства и поближе к кухне!». Но в наступлении кухня так же далека от стрелковой роты, как и начальство. Потому я и Леха держимся поближе к ротной повозке с сухим пайком, боеприпасом, табачком, спиртяшкой и армейским хозмылом, которое могучей армейской вонью сражает хилых цивильных микробов на самых дальних подступах к роте.

С утра в горах прохладно — шагается легко, тем более налегке: пулемет и диски, сидорки и скатки — весь тот военный груз, который делает из пулеметчика верблюда, Леха на ротной повозке пристроил. Акимов на это смотрит с пониманием, а отношения с ездОвым, солидным и суровым Петром Фроловым у Лехи вась-вась: земляки они, из соседних районов, и Леха иногда в охотку помогает Фролову за ротной кобылой ухаживать.

Вдоль дороги — обычный хлам войны: искуроченное военное железо разных калибров вперемешку с живописно пестрыми шмотками беженцев. Глянешь на это тоска берет — за людей обидно! Цивильные европейцы сперва барахло свое спасают, а обнаружив себя изнемогающими под тяжестью шмотья, засевают обочины дорог такими прибамбасами, о назначении которых ни в жисть не догадаться!

Вперемешку с нетленными останками войны из крупповской стали, разбросаны останки более скоропортящиеся: трупы военных и цивильных гансиков. Лежат они и сидят. Некоторые в предсмертных корчах застыли так, будто смерть, изнемогая от хохота, изобретательно придумывала им позы вычурные и непристойные. Впрочем, трупы, как трупы. Сраму не имут. Привычны они так, что если их где-то нет, то это озадачивает: чем же тут люди добрые занимались?! На что время тратили? А тут ежу понятно, что из ближайшего городка беженцы исход на запад затеяли, как в землю обетованную.

А потому когти рвали, что за шмотье замандражили: «Ой, рус Иван придет, пшестко заберет!» А чтобы, гуляющие по военным дорогам Европы, вооруженные до зубов мародеры из репатриантов не влупили им гоп-стопа с мокряком, беженцы к немецкой военной колонне примкнули, драпающей туда не знаю куда… в общем, хороших попутчиков надыбали. А наша артиллерия, избавляясь от снарядов к концу войны, размотала фрицам на полную катушку общий аллес капут во всю широту славянской души!

Брошенные на дороге повозки и трупы напоминают уэллсовские строчки из «Войны миров»:

«… — Скорей, скорей! Дорогу! Они идут! Они идут!

Лица у всех были испуганные, измученные, чувствовалось, что всех гонит страх. Жара и пыль истомили толпу, которая то и дело выкрикивала, точно припев:

— Скорей, скорей! Они идут!! Марсиане идут!!!..

Несчастный корчился в пыли среди золотых монет и не мог подняться: колесо переехало ему позвоночник…

— Дорогу! Дорогу! Не останавливайтесь! Они идут! Они идут!..»