Пятая зима

Спальню я возненавидела с первого же дня – возненавидела именно потому, что там было буквально все, о чем я мечтала. Мне казалось – я променяла родителей на всю эту красоту. Быть может, думалось мне, если я все это уничтожу, испорчу и переломаю, тогда они вернутся… Нет, вряд ли я действительно в это верила – в конце концов, я была на похоронах и видела два гроба, стоявшие бок о бок перед алтарем, видела Сильвию, тетю Тильду, папиных и маминых друзей, которые оплакивали трагическую смерть моих родителей. Меня тогда охватило странное оцепенение. Я была как замороженная и ничего не чувствовала. Я даже не плакала. Только при виде роскошной спальни я едва не разрыдалась.

В то первое утро тетя Тильда взяла на работе полдня, чтобы отвести меня в новую школу. В школе мне предстояло посещать «Клуб школьных завтраков»[17], а после занятий – группу продленного дня, где я должна была дожидаться, пока тетя вернется с работы, но в тот первый день тетя специально осталась дома, чтобы подготовить для меня школьную форму. Кроме того, она попыталась привести в порядок мои волосы. Несмотря на то что мне уже было девять, волосы мне всегда расчесывала мама, поскольку они были очень длинными и густыми. И рыжевато-каштановыми, как у папы. «Трудные волосы», говорила мама, однако она все же довольно ловко справлялась с ними. У тети подобного опыта не было. По-моему, она вообще понятия не имела, что с ними нужно делать (сама тетя стриглась очень коротко). Неумело орудуя щеткой, она едва не вырвала мне половину волос, после чего, отчаявшись, предоставила мне самой «выбрать себе прическу», как она выразилась. Недолго думая, я скрепила волосы на затылке резинкой, пытаясь сделать себе что-то вроде хвостика, но получилось у меня не очень.

В школу я шла крайне неохотно, что называется – нога за ногу. Во-первых, мне вовсе не хотелось идти ни в какую новую школу, а во‑вторых, по дороге я все время вспоминала, как ловкие мамины пальцы порхали над моей головой, расчесывая мои непокорные волосы и заплетая их в аккуратную французскую косу.

Кроме того, мама всегда целовала меня у входа на школьную игровую площадку, после чего я с легким сердцем присоединялась к своим друзьям.

Но откуда тете Тильде было знать об этой нашей традиции? Она вообще целовала меня крайне редко и неловко. Пока мои родители были живы, тетя навещала нас не часто, поэтому было естественно, что она целовала меня при встрече и на прощание, когда уезжала. Теперь же я жила с ней. Казалось, это обстоятельство должно давать больше поводов и возможностей для поцелуев, но не тут-то было. Думаю, впрочем, мы обе понимали, что если тетя поцелует меня на ночь или, как сейчас, провожая на занятия, то это будет выглядеть так, словно она пытается заменить мне маму. В общем, когда мы подошли к школьным воротам, тетя Тильда ограничилась тем, что похлопала меня по плечу и наградила фальшивой лучезарной улыбкой, которая, однако, не смогла замаскировать стоявшую у нее в глазах тревогу.

«Удачного тебе дня, Бет. Смотри, веди себя хорошо. Я заеду за тобой в три».

Но тете пришлось забрать меня намного раньше, потому что на большой перемене одна из одноклассниц обозвала меня «Морковной башкой», а я в ответ ударила ее в лицо, да так сильно, что хлынувшая из носа кровь залила ей школьную форму.

После этого случая я решительно отказывалась ходить на уроки, не говоря уже о продленке, куда меня устроила тетя Тильда. Если ей все же удавалось заманить меня в школу, это, как правило, заканчивалось скандалом. Я одинаково ненавидела всех – и учителей, и одноклассников, – даже тех, кому хватало смелости пытаться со мной подружиться. У этих бедняг не было ни полшанса, потому что никто из них не был Рози.

Тетя Тильда мужественно терпела мои выходки в течение целой недели, но в конце концов я все же сумела заставить ее расплакаться. Поворотным моментом стал день, когда она обнаружила длинный безобразный разрыв на обоях моей образцовой спаленки. Я обнаружила на стыке плохо подклеенный край и ковыряла его ногтем до тех пор, пока от стены не отстал кусок обоев, достаточный для того, чтобы за него можно было ухватиться. Дальнейшее было делом техники. Особенно мне понравился треск, с которым рвалась плотная бумага – или из чего там были сделаны эти шикарные розовые обои. Услышав этот звук, я даже улыбнулась – впервые за прошедшие четыре недели.

Но, когда я увидела, что тетя Тильда плачет, улыбаться мне расхотелось. Я-то думала, что она рассердится, и готовилась выдержать упреки и укоры. Но она не сердилась, она просто плакала, и я догадалась, что причина слез – ее настоящее горе. «Ох, Бетти!» – воскликнула тетя, протягивая ко мне руки, и когда я бросилась в ее объятия, во мне словно открылись невидимые шлюзы, и я зарыдала сама.