Пятьдесят лет в раю

Помимо книг о бабочках он писал и художественную прозу – его первый рассказ был напечатан в «Новом мире» Твардовского, а первая книга вышла с предисловием Юрия Трифонова. Но о бабочках все-таки получалось лучше. Они доверяли ему, бабочки, и это доверие было взаимным. Он тоже доверял им. Он вообще доверчивый человек, восторженно-доверчивый – во всяком случае, в те годы, когда у него еще не было возраста, когда мы часто виделись, когда ездили в гости друг к другу, о нем можно было сказать именно так: восторженно-доверчивый. Доверчивый к миру… Доверчивый к квартире, которая перешла к нему от самоубийцы; я бывал в ней еще в бытность Гейдеко, тоже, между прочим, занимавшегося гантелями – не теми же часом, приходило в голову, что лежали впоследствии в аракчеевской кухне… Доверчивый к финансовым пирамидам – в частности, к пресловутой МММ. Когда разразился скандал и десятки тысяч обманутых вкладчиков перекрывали улицы, акционер МММ Аракчеев, который в числе обманутых не оказался, опубликовал страстное письмо в защиту Мавроди. Опубликовал в той самой газете «Труд», где я напечатал разоблачительную статью о гениальном аферисте. Правда, Юрина статья была помещена на правах рекламы – неистовый Мавроди продолжал бороться.

По-моему, это было не лучшим сочинением Аракчеева – лучшими по-прежнему остаются книги о бабочках. Хотя его звездный час пришелся на 88-й год, тот самый, в котором мы с вами находимся сейчас. За несколько месяцев до этого, в 87-м, в «Знамени» вышла его документальная повесть «Пирамида» – о человеке, необоснованно приговоренном к смертной казни, и повесть эта сделала его знаменитым. Его приглашали на радио и телевидение, у него брали интервью, к нему пачками приходили читательские письма. Разбирать их помогали автору юные прелестницы. Потом, разумеется, позировавшие ему. Но сейчас, думая о Юрии Сергеевиче, я вспоминаю почему-то не его звездный 88-й, а год 83-й, Коктебель, июль месяц. Даже, заглянув в дневник, могу число назвать – двадцать пятое.

Шел дождь – не летний, с грозой и радугой, а нудный какой-то, осенний. И без того малолюдный пляж к обеду и вовсе опустел. Под навесом на высоком топчане сидела, поджав ноги, худенькая, большеглазая «девочка» Аракчеева. Это он сам так ее звал: моя девочка. Хорошим тоном, с хорошей улыбкой на лице… Она приехала отдельно от него, по его приехала вызову, и жила отдельно, снимая с трехлетней дочуркой какой-то сарайчик. Сейчас эта белокурая дочурка играла у маминых ног знаменитыми коктебельскими камушками. Было ветрено, грязные волны накатывали на берег, никто не купался, кроме меня. Аракчеев трапезничал в литфондовской столовой, теплой, хорошо сервированной, с официантками, а его «девочка» забывчиво смотрела на море. На спину была накинуто розовое полотенце, которое спадало то с одного плеча, то с другого, она медленно, как-то механически подтягивала его, но оно опять спадало. Я, направляясь, к раздевалке, прошел совсем близко от нее, но «девочка» не обратила на меня внимания.

Год тридцать второй. 1989

Завершится этот год двумя потрясшими мир смертями: 25 декабря расстреляют, по решению скорого суда, последнего в Европе коммунистического диктатора Чаушеску, а десятью днями раньше мирно умрет в своей постели Андрей Сахаров.

Две недели провел я в Румынии в самый разгар культа Чаушеску; страна была буквально обклеена его цветными портретами, а с телевизионного экрана не сходило его темпераментно и неустанно вещающее что-то лицо. Сахаров в то время уже находился в горьковской ссылке, и что, казалось бы, общего между этими двумя людьми, но, не будь Сахарова, не произойди в Советском Союзе событий, на которые Сахаров столь мощно повлиял, иначе, уверен я, сложилась бы и судьба Чаушеску.

Рухнувшая 9 ноября Берлинская стена преобразовала мир. Прежде всего, он стремительно расширился, и не только для Запада, который мог теперь беспрепятственно разгуливать ну ладно по Восточной Европе, но и далеко за Уралом; он фантастически расширился и для людей, живущих на прежде глухо закрытых территориях. Принцип конвергенции, за который так ратовал Андрей Дмитриевич, являл себя все более зримо.