Пятьдесят лет в раю

От меня долго скрывалось, что Стасик сидит, но шила в мешке не утаишь, и бабушка, поняв, что я все знаю о ее младшем сыне, родном дядюшке своем, понесла что-то такое о дружках, ворюгах проклятых, о дурном влиянии, о дурных женщинах, с которыми по молодости лет связался благородный и доверчивый Стасик.

Теперь она говорила о нем беспрестанно. Раньше отмалчивалась, бросала что-то невразумительное о тяжелой и ответственной работе на Дальнем Востоке, а теперь говорила и говорила, и говорила… Считала, сколько месяцев – а потом недель, потом дней – осталось до освобождения. В шкаф на специальную полку благоговейно складывались маечки и трусы, новая рубашка и не новый, но хорошо сохранившийся галстук. Еще бабушка связала толстые шерстяные носки: Стасик писал своим корявым почерком, что у него обморожены ноги.

И вот однажды я проснулся среди ночи от громового стука. Одновременно барабанили и в окно, и в дверь, и даже, кажется, в крышу. «Что это?» – испугался я. Бабушка, не отвечая, торопливо прошлепала в темноте босыми ногами.

Скрежет замка, лязг задвижки, хриплая мужская скороговорка. Потом смолкло все. Таращась в темноту, со страхом прислушивался, а в голове: Стасик? Но почему вдруг такой немолодой, такой грубый голос? И вот – опять, но уже как бы успокаивает, как бы ласкает (хотя хрипит по-прежнему ужасно), и сквозь него – тихие бабушкины всхлипывания. Он!

Вскочив с кровати, я бросился к выключателю. Долго шарил по холодной стене, нашел наконец, щелкнул, но свет не зажегся. Еще раз щелкнул и еще – все напрасно. Электричество в те времена выключали по несколько раз в сутки…

Из коридора несло холодком и ночной свежестью. Бабушка, шмыгая носом, бессвязно лепетала что-то, в ответ утешающе хрипел тот же прокуренный голос, но теперь уже я отчетливо различал слово «мама». Вошли, вспыхнула спичка, и в заметавшемся свете блеснул, отсвечивая, желтый череп. У меня вновь перехватило дыхание. Не Стасик, нет – бабушка ошиблась, бабушку обманули, чужой проник в дом… Лысая голова быстро повернулась, сверкнули глаза. «А-а, племянничек!» Так состоялось наше знакомство…

Свет в ту ночь не дали, при керосиновой лампе сидели; взволнованная, счастливая бабушка потчевала сына то одним, то другим, но он налегал в основном на грецкие орехи. Раздавливал их с оглушительным треском, скорлупу на пол бросал, бабушка же хоть бы хны! Меня за каждую соринку пилила, а тут – ни единого словечка.

На свободе Стасик пробыл недолго. Жениться, правда, успел, но я эту его первую жену почти не помню. Как и вторую, появившуюся после его очередной отсидки. А вот третью – и последнюю – знал хорошо. С перерывами – на отсидки опять же – они прожили много лет. Выйдя последний раз на волю (и впрямь последний; больше уже не попадал туда), поклялся своей Любе, что все, завязал, только у Любы за время этого особенно долгого Стасикиного отсутствия появился другой, однако и прежнего не оставила в беде. Пока сидел, посылочки слала, а как освободился, пустила к себе во времянку. Где-то ведь да надо жить человеку! Она была доброй женщиной, Люба. Доброй и жалостливой, несмотря на деньги, в которых никогда не знала нужды. С молодых лет работала на мясокомбинате, и не где полегче, а в разделочном, трудном самом цеху – не каждый мужик выдерживал. Ноги отекали, ревматизм пальцы скрутил, а на землистом лице лежала печать теперь уже неистребимой усталости. Зато платили хорошо… Но главное, конечно, была не зарплата.

На себя времени не хватало. Ходила в золоте, но без зубов (который уж год вставить собиралась!), со свалявшимися серыми волосами. Дочь вырастила – одна, без мужа. Когда со Стасиком сошлась, она уже была, так что он лишь удочерил ее и через месяц, с чувством исполненного долга вновь отправился куда Макар телят не гонял.

Теперь Люба была уже бабушкой, Стасик же, которого я, заскочив в Симферополь, навестил в его времянке, хлопотал и суетился вокруг малыша не хуже настоящего деда. И салфеточку подоткнет, и чай попробует – не горячий ли, и в туалет сводит. А сам все подмигивал мне: как, мол?

Опустившись перед ребенком на колени, бил себя кулачком в грудь. «Ну-ка, – хрипел, – кто это?» – и мальчонка бесстрашно выговаривал: «Дедушка».

Глаза старика лукаво сверкали. Кажется, это был единственный случай, когда его узнали. «Ну, что, писатель, – спрашивал рецидивист с тридцатилетним стажем. – Напишешь о дядьке своем? О Хрипатом? Меня там Хрипатым зовут… Что, слабо?»

Написал… Совсем, правда, немного, всего несколько страниц, но их достало, чтобы понять – прежде всего, самому автору, что между ним и его дядей есть кое-что общее: оба помечены клеймом неузнанности. И хорохорится, и в грудку себя бьет, и выманивает из уст младенца золотое словечко «дедушка», но какой, в самом деле, дедушка – Стасик! Какой он муж, если через стенку другой сидит, накачивается пивом с воблой! Почему-то я ощутил это особенно остро в номере вашингтонской гостиницы, когда уплетал, скрытый от глаз посторонних, своего купленного в супермаркете цыпленка…