Пятьдесят лет в раю

Он превосходный выдумщик и в то же время трезвейший – при всей своей любви к пиву – реалист. Реалист прежде всего по отношению к самому себе. «Я чрезвычайно уважительно, даже с трепетом, отношусь к слову „писатель“, себя же держу в разряде сочинителей».

Я много раз слышал от него эти слова, но он еще и увековечил их в одном из эссе, присовокупив, что из всех искусств более всего ценит музыку.

И музыка отблагодарила его сполна…

Трудно подсчитать, сколько изданий выдержал «Альтист Данилов» – и у нас, и за рубежом, – но где-то в начале второй, кажется, дюжины автор с изумлением обнаружил, что прототипом его героя является боготворимый им Бах. «Для меня он идеальный человек, – написал однажды Орлов. – Он был типичный бюргер, добывал блага для семьи, искал выгодные места для службы, любил пиво, лупил палками дурных учеников. А в своих творениях поднимался в небесные выси».

В небесные выси… Тоже своего рода пир, и тоже – в одиночку. Но на земле Владимир Викторович Орлов – человек, несомненно, узнанный.

Год тридцать третий. 1990

Этот год – последний полный год существования СССР – стал для меня первым годом, когда я трижды выезжал за рубеж и все – в капстраны. Так именовались они в отличие от соцстран, то есть стран так называемого социалистического лагеря… Еще совсем недавно такое было просто немыслимо, во всяком случае – для меня. Канули в прошлое подписанные «треугольником» – администрация, партбюро, профсоюз – характеристики. Отменили унизительные собеседования в райкоме. Не требовали справку из психушки, что не состоишь там на учете.

Страны эти были Западная Германия (до ее воссоединения с Восточной оставались считанные месяцы), Италия и Аргентина, откуда нас на три или четыре дня свозили в Уругвай. Хорошие страны… Особенно повезло с Германией, куда мы попали в самый разгар Большого Карнавала.

По давней традиции начинался он одиннадцатого числа одиннадцатого месяца в одиннадцать часов одиннадцать минут и, нарастая, шел по стране в течение трех с лишним месяцев, подобно гигантской волне, поочередно вздымающей на свой многоцветный гребень все – без исключения! – города и все деревушки. Пятое время года – так именуют этот праздничный марафон.

Нас он застал в Мюнхене. В качестве почетных гостей входим гуськом в разукрашенный воздушными шарами, гирляндами и цветными лампочками зал. Почему гуськом? Потому что иначе не протиснуться. После первой же кружки пива снимаю пиджак, но и в свитерке жарко. Стягиваю и свитерок. В нижней белой рубашке остаюсь, на которой Алла, тоже пьяненькая, выводит губной помадой пронзенное стрелой сердце. Теперь я – полноправный участник карнавала и уже не жмусь, по своему обыкновению, с краю, а смело пробираюсь к эстраде. Господи, когда отплясывал так последний раз!

Пятое время года. Не зафиксированное календарями мистическое время – оно, смутно догадываюсь я, даровано каждому из нас, вот разве что не столь шумное, не столь красочное, не столь зримое для постороннего глаза. А иногда и для своего собственного. Лишь много позже, оглядываясь и вспоминая, с изумлением обнаруживаешь в быстрой череде весен и зим как бы некое дополнительное пространство. Например, мощеную площадь перед готическим собором, посреди которой стоит пианино на колесиках, без задней крышки. Под зонтом из разноцветных длинных треугольников сидит старик в пальто и шерстяном кашне. Медленно листая нотный альбом, поет старинные немецкие песни. В плетеную корзину изредка шлепаются, позвякивая, нетяжелые монеты. Это уже Франкфурт, а на площадь мы попали из дома, где родился Гете. По сравнению с веселой, просторной, светлой площадью здесь тесно и сумрачно. Электричество специально не провели: пусть, решили, все останется как прежде. Даже настилая, уже в послевоенные годы, полы, что так болезненно скрипели под нашими благоговейными шагами, пользовались гвоздями с прямоугольными шляпками, каких давно не делают. Вручную обрабатывали каждый.

Дом сгорел в сорок четвертом, как раз в день смерти поэта – 22 марта. Восстанавливали его по старинным рисункам, по описаниям в «Поэзии и правде», а также по приходно-расходной книге, которую с пунктуальностью (Гете унаследовал ее) вел отец. В книге зафиксирована, например, не только цена обоев, приобретенных для гостиной, но и название их: умирающий цвет. Именно его и видим мы, причем не только в гостиной, но и в других комнатах, с другими совсем обоями. Да и откуда взяться живому бодрому свету, если сумерки быстры, а зимнее небо, подпираемое небоскребом Коммерческого банка, бессолнечно и низко?