Пятьдесят лет в раю

Я называю его врагом, злейшим врагом, потому что он мало что отравил мне жизнь, но и причинил несомненный вред тому, что составляло стержень этой самой жизни: моему сочинительству. С годами нарабатывалась техника, критики говорили о мастерстве, но они же, критики, самые проницательные из них, упоминали, пусть и вскользь, зачастую безоценочно, о едва ли не математической выстроенности моих сочинений. «Графически ясным в своем психологическом рисунке» назвал того же «Посланника» Сергей Чупринин, и я, прочитав это, не столько, помню, порадовался, сколько огорчился. Для меня слова о «графической ясности» не были комплиментом (Чупринин же, насколько я понял, хотел сказать комплимент), это было констатацией моей органической неспособности преодолеть в себе математика в пользу поэта. Или хотя бы замаскировать этот опостылевший мне рационализм композиционными ли ухищрениями, языком ли… Я знаю, так поступают многие писатели, прячут, как говорится, концы в воду, но не всегда. Эдгар По, чей рассказ «Вильям Вильсон», запечатлевший расколотое сознание, написан за семь лет до «Двойника» Достоевского, прятать не стал. Откровенно поведал в знаменитой «Философии творчества», как орудовал математическим скальпелем при создании своего поэтического шедевра «Ворон». Но сомневаюсь, что эта способность все взвешивать и видеть наперед, причем, к сожалению, не только за письменным столом, была так уж по душе ему. Подозреваю, что его пьянство было – хотя бы отчасти – борьбой с рационализмом. Кончилось это, как известно, трагически: сорокалетнего поэта подобрали в грязной балтиморской таверне полураздетым, в бесчувственном состоянии, из которого он так и не вышел.

А вот Борхес не только не задавливал свой рационализм, а отважно выставлял его напоказ, доведя разработанное им искусство аналитической мистификации до такого совершенства, что превратил свою сугубо, казалось бы, умственную, внешне суховатую интеллектуальную игру в чистую поэзию. Ничего подобного литература до сих пор не знала. Такое ощущение, что тексты Борхеса состоят из одних ядер. Рядом с его прозой почти вся другая, даже в лучших своих образцах, кажется слегка разжиженной.

Надо ли говорить, что, прилетев в Буэнос-Айрес, я первым делом отправился на поиски Национальной библиотеки, где когда-то директорствовал этот кудесник? Увы, библиотека вот уже несколько лет была закрыта на ремонт. Здание пришло в аварийное состояние, а новое никак не могли достроить. Знакомая ситуация! У нас ведь в 90-м с Ленинкой было то же самое. И вообще между Аргентиной и Советским Союзом, уже дышащим на ладан, оказалось, к моему удивлению, много общего. Та же тяжелая экономическая ситуация (хотя полегче, чем у нас: магазины не пустовали), те же очереди у посольств: люди эмигрировали в поисках лучшей доли, те же старухи в тапочках у беленых домиков на окраинных улицах, очень похожих на симферопольские.

Одна такая старушонка колдовала, вооружившись плоскогубцами, над металлическим щитком возле калитки. За щитком – электрический счетчик. Подходим с Аллой, беру плоскогубцы – холодные пальцы недоверчиво разжимаются, – поворачиваю задвижку в щитке. Хозяйка лепечет что-то – благодарит? Спрашивает, кто мы и откуда? Алла, покопавшись в сумке, достает палехскую ложечку. Старушка берет ее и уже не благодарит, даже не смотрит на подарок, а быстро, явно встревоженная, скрывается в доме. Иностранцев испугалась? И это тоже – наше, советское. Наша советская сверхосторожность. Наш сверхрационализм.

Я своего рационализма, отчасти врожденного, отчасти (или даже в значительной степени) благоприобретенного одолеть не сумел – ни в жизни, ни в творчестве, но я не могу не видеть, что сегодня рациональное начало выполняет своего рода охранительную, санитарную даже функцию. Выступает, если угодно, этаким стражем нравственности, что в прежние времена считалось прерогативой сердца.

Ныне не так. Нынче сердце сплошь да рядом не успевает, задавленное информационной экспансией, развиться. Стало быть, какой из него советчик и наставник? Потому не лучше ли следовать рекомендациям цивилизованного ума, чем неграмотного и полуатрофированного сердца?

Это – в лучшем случае. В худшем – сердца, заряженного энергией отрицательной. Вот и боятся люди собственной эмоциональной раскрепощенности. Жаждут ее и одновременно боятся. Будто со стороны видят себя – своих, вернее, посланников, управляя ими, точно марионетками, с помощью незримых нитей… Ум принимает на себя несвойственную ему функцию: ощущать, чувствовать, и надо ли удивляться, что у него это выходит так дилетантски. В ход идет допинг – допинг интеллекта. Сердце паразитирует на уме. Хотя иногда бывает наоборот.

Толстой говорил о Гоголе, что у него «огромный талант, прекрасное сердце и небольшой, несмелый, робкий ум». Я вспомнил эти слова в Италии, третьей стране этого щедрого на поездки года, в Риме, на улице Систина.