Пятьдесят лет в раю

Я собственной могилы во сне не видел, зато увидел ее наяву, и даже могу назвать точную дату, когда произошло это: 20 января 1999 года. Просыпаюсь ночью, встаю, но, не сделав и шага, валюсь обратно на тахту. Ничего подобного со мною, абсолютно, заметьте, трезвым в ту ночь, не случалось никогда. Через несколько минут повторяю попытку – то же самое. Ну все, думаю, хана. Аллу, однако, будить не стал, на четвереньках добрался до туалета и так же на четвереньках вернулся восвояси.

«Что я буду думать, когда мне придется умирать?» – задался однажды вопросом Тургенев и решил, что займется «каким-нибудь вздором, чтобы отвлечь… внимание от грозного мрака, чернеющего впереди». Это перекликается с советом Ларошфуко, утверждавшего, что «ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор». В другом месте Ларошфуко рассуждает о лицемерности презрения к смерти. Разум, говорит он, слишком слаб, чтобы при встрече со смертью мы могли на него опереться. «Единственное, что в его силах, – это посоветовать нам отвратить от него взоры».

Я последовал рекомендациям классиков: и взоры отвратил, и занялся вздором, теперь даже не могу припомнить, каким именно. Утром ко мне подошла удивленная жена. Обычно я встаю раньше ее, а тут лежу, улыбаюсь, довольный. «Ты чего?» – спрашивает. «Ничего, – отвечаю буднично. – Умираю». К тому времени мы прожили вместе тридцать шесть лет, и, кажется, не проходило дня, чтобы я не извещал ее о своей очередной смертельной болезни. Поэтому к моему сообщению она отнеслась спокойно. Тем более что физиономия моя выражала явное удовлетворение. Было от чего: наконец-то она имела дело не с мнимым больным, а с действительно обреченным человеком. Опухоль мозга (никакого иного диагноза я, как ни старался, поставить себе не мог) – штука серьезная, а в моем случае безнадежная, потому что ни на какое длительное и тяжелое лечение я не соглашусь, я много раз предупреждал ее. Врачи, больницы, мучительные процедуры, не говоря уже об операциях, – нет, это не для меня. Смерть казалась мне злом куда меньшим. А нередко даже не злом, а избавлением…

Разумеется, жена не поверила мне. Тогда я осторожно, словно боясь вспугнуть свой смертельный недуг, сел на тахте, снова попытался сделать шаг, и у меня снова закружилась голова, снова пол медленно и бесшумно уплыл из-под моих ног, и я, удовлетворенный, повалился на смятую постель. Ну что, убедилась?

«Не валяй дурака», – проговорила жена – не очень, правда, уверенно. Да, случалось, что я не мог удержаться на ногах, но там причина была совершенно очевидной, опытная супруга сразу же принималась варить бульон, мое утреннее лекарство, действующее безотказно, а здесь она такой причины не видела. Не мог же я и впрямь серьезно заболеть – за все наши тридцать шесть лет такого с ее регулярно умирающим мужем не приключалось ни разу. «Может быть, – неуверенно проговорила она, – вызвать „скорую“?»

Ах, как ждал я этого вопроса! Как предвкушал свой краткий и выразительный ответ! Супруга выслушала его, пытливо всмотрелась в меня и направилась к телефону. Я тотчас вскочил со своего ложа и, поверженный, через мгновенье рухнул обратно. «Только не „скорую“, – взмолился. – „Скорой“ не дамся».

Подумав секунду, жена уступила. Она умеет идти на компромисс, а иначе разве прожили бы столько!

Нашим участковым врачом оказалась низкорослая немолодая кавказской наружности женщина. Даже не ополоснув руки (какие руки – при сорока-то вызовах!), дотронулась до лба, пощупала пульс, достала тонометр. «Сто семьдесят», – объявила.

Такого давления не бывало у меня сроду. Мне были прописаны таблетки и уколы (уколы делала жена), и через пять дней давление послушно вернулось на привычную для меня сотенную отметку. Тем не менее еще месяц я честно не брал в рот спиртного – до дня рождения мужа старинной Аллиной подруги и, разумеется, прототипа одного из моих героев, о чем он не знает до сих пор.

А еще через месяц Алла с внучкой уехала на четыре недели в Анапу. На четыре – включая дорогу. Это много. Гораздо больше, нежели когда сам уезжал на столько же. Или даже на более долгий срок. Вообще ее присутствие не так замечается, как ее отсутствие. Впервые я понял это, когда вдвоем с одиннадцатилетней Ксюшей отправился в Евпаторию. Вдвоем. Без мамы – мама осталась со старшей дочерью, которая поступала в том году в институт.

Лето выдалось жарким – до тридцати четырех доходило, и мы не вылезали из моря. Все время вместе: и на пляж, и на аттракционы, и на почту – звонить в Москву. Порой казалось, что я не только отец, но и немножко – мать. Впрочем, если Аллы не было рядом, всегда становились – и с Ксюшей, и с Жанной – ближе друг к другу. Но все-таки близость эта была немного ущербной. Кувыркались ли в волнах, катались ли на водном велосипеде или на велосипедах обыкновенных, – ощущали некую неполноту нашу, этакий «некомлект». А сейчас, когда она курортничала с внучкой в Анапе, откуда и позвонить тогда было сложно, особенно остро понимал, что смысл не в каждом из нас в отдельности, а в том, что мы вместе. Сколько всего накопилось за эти годы!