Пятнадцать поцелуев

В общем, много чего я видела. Только доброты людской — мало. Только здесь и могла отогреться — за чашкой простого чая, беседуя с человеком, который впустил меня — совершенно чужую и незнакомую — в свою жизнь. Обогрел мою душу, выслушал, искренне дал совет. Этот человек значил для меня гораздо больше, чем многие из тех, кого я знала годами. И, думая об этом — о его теплом сердце и искренней ласке — ощущала на глазах слёзы. Как мало порой человеку надо. Просто быть важным кому-то. Почувствовать участие и любовь.

— М-да, — вздохнул Виктор Михайлович, по-стариковски перебирая руками старенькую клеёнку на столе. — Лучший клад — когда в доме лад.

И я вдруг вспомнила, оглядывая всю эту простенькую обстановку, как однажды, два года назад, была у своей тётки в гостях — в Америке. Она русская, замуж вышла за иностранца и эмигрировала. Давно уже. Общались мы нечасто, но отец как раз отправлялся в тот штат с командировкой и взял нас с мамой с собой — погостить. Кажется, это был второй или третий раз, когда я вживую видела тётку. И такое она на меня произвела впечатление… Прямо светская дива! С собачкой под мышкой, с высокой причёской, в пёстром и явно дорогом халате. Она почти не расспрашивала о нашей жизни, зато рассказывала о том, как живёт — с явной гордостью. Трёхэтажный особняк, два балкона, несколько собак, каждая из которых имела свой гардероб и личного парикмахера, а уж о её шмотках и говорить нечего — огромная комната, в которой, кажется, целый хор разместился бы!

— И это ещё не всё, — скромно потупив глазки, сообщила она. — Ну, пойдёмте, я вам ещё гостиную покажу. Мне всё это, правда, совершенно уже не нравится. Мы ремонт в последний раз делали четыре года назад, и это всё устарело. Сейчас так не делают. И я намерена летом, когда мы уедем на месяц в Испанию, нанять мастеров, чтобы они всё-всё тут переделали.

— Но это же дорого, — изумилась мама.

— Ну и что. Я не могу жить в доме, где меня раздражает обстановка. Я тут всё уже знаю, каждый миллиметр. Мне всё надоело.

Конечно, каждый сходит с ума по-своему. И когда у тебя нет цели в жизни, нет работы, ты дома целыми днями — конечно, всё надоест. И будешь искать парикмахера своим собачкам, перебирать банки с чёрной икрой, делать ремонт и переделывать снова — не потому, что что-то вышло из строя, а просто так — надоело. И невдомёк тебе будет, что кто-то живёт совсем иначе. Что кто-то сводит концы с концами, считает мелочь в кошельке, пытаясь понять, хватит ли денег на новые ботинки ребёнку, если купить сейчас молоко.

Я всё это знаю, знаю! Хоть и училась в элитной школе, но у меня были друзья и обычные — мы вместе играли во дворе (я часто сбегала с огороженной территории на обычную детскую площадку, потому что с ранних лет меня манила свобода и сковывали рамки), делились секретами. Да и в институте полно других, «понаехавших», которые жили в общежитии и занимали в долг на подарок для мамы или пельмени «до стипендии».

И слава Богу, что я это видела! Что во мне выработался какой-то стойкий иммунитет ко всей этой лжи и фальши.

Но тётке я тогда всё это высказала. Ну, про то, что у кого-то суп жидкий, а у кого-то жемчуг мелкий.

Она, конечно, обиделась. И обстановка стала невыносимой. Мы переночевали всего одну ночь, а утром перебрались в гостиницу. И всё-таки я не раскаивалась в своём поступке. А теперь, припомнив об этом, зачем-то всё рассказала вслух.

— Вот они, «честные скамейки», — вздохнул Виктор Михайлович.

— Но я же сказала правду! — возмутилась я.

— И чем она обернулась? И кому от этого лучше? Не зря говорят: молчание — золото. Молчание, понимаешь? Правда — она ведь тоже не всегда хороша. И говорить её нужно тем, кто готов воспринять и услышать. Да и то не хлыстом бить, а мягко, с любовью, чтоб не обидеть человека. У него ведь такая ранимая душа. Ну да ладно, не горюй. Бог управит. Все на шишках учатся. И с родителями не спорь — тяжело им сейчас, больно.

— А мне не больно?

— Всем больно. Мы ведь думаем, что живём в мирное время, но война продолжается. Просто это другая война.

— Что это значит?