Пятница

Блюма положила руку на плечо Шварцу. Она гладила его по волосам и плечам. И каким-то другим, мягким голосом сказала:

- Бедный ты, бедный… Мучаешься… Шварц не поднимал головы.

У Блюмы сжалось сердце, но глаза оставались сухими. Она долго, склонив голову, смотрела на Иосифа. Потом отошла к окну, облокотилась о подоконник, закрыла лицо руками и тихо заплакала.

ЗАМОЛЧАЛ НАВСЕГДА

Через две недели, днём, Шварц ворвался к Блюме в мастерскую. Он был страшен: без шапки, бледный, с горящими глазами.

Блюма сидела в дальнем углу мастерской. Шварц, ни на кого не глядя, пробрался прямо к ней:

- Идём. Мне надо тебе что-то сказать…

- Что ты? Что с тобой? - Блюма как бы нехотя поднялась, пожала плечами. - Я сейчас вернусь, - и медленно пошла вслед за Шварцем.

Они вышли на улицу.

- Что с тобой? Ты погубишь и себя и меня. Что ты ворвался в мастерскую?

- Теперь всё равно, мне не до того… Случилось ужасное. Соломона Рогута больше нет… Его нашли повешенным…

Блюма прислонилась к забору. Долго молчала, потом едва слышно прошептала:

- Как же это? Как?

- Никто не знает точно, как он умер. Кто говорит, что он не мог вынести мучений, порвал своё бельё, сделал верёвку и повесился. А другие говорят: «они» его убили.

Блюма, точно про себя, тихо сказала: - Соломон Рогут молчал, молчал… никого не назвал. И Соломон Рогут замолчал навсегда. Шварц поднял голову:

- Блюма, я хотел тебе сказать… Я много думал… Вот, клянусь, вся моя жизнь будет принадлежать только революции! Для себя мне ничего не нужно. Весь смысл моей жизни, всё, что я буду делать, - всё для революции!

Он подал руку Блюме. Его глаза, скорбные, полные гнева, говорили сильнее всяких слов: «Всё для революции!»

ДОМА

Шесть лет прошло с тех пор, как Иося, с узелком в руках, уехал из Вилькомира. И вот он снова в родном городе.

Всё те же немощёные кривые улички с деревянными заборами. Всё тот же узенький переулок, с одним домом повыше других. Вот она, убогая квартирка в подвале.

Он открыл дверь, и колокольчик весело звякнул: «И-а…»

Что-то тёплое, родное вошло в сердце, всего обволокло…

- Сын мой! - Мать прильнула к нему.

Иосиф мягко освободился из объятий матери. Он ласково сказал ей:

- Мама!

Мать ждала сына. На столе стоял свежеприготовленный большой сыр с тмином и блестящий каравай душистого пеклёванного хлеба.

- Садись, сын мой, попей чаю с дороги. Я уже два раза разогревала самовар. - Мать придвинула Иосифу блюдце с коржиками и сказала: - Твои любимые, на меду.

Иосиф молча улыбнулся.

Мать о многом хотела расспросить сына: как он работает, и купил ли он что-нибудь из белья, и есть ли у него новый костюм. Но она привыкла к тому, что Иосифа расспрашивать не надо, не любит он расспросов. Оба молчали, только мать не сводила глаз с сына…

Через несколько часов, почти в полночь, пришёл в Вилькомир последний дилижанс. Спешно высаживались пассажиры. На беду, попался новый, неопытный возница. Он и пассажиров замучил, и сам замучился. Ругался с пассажирами, перепутал все вещи, суетился, наступая всем на ноги.

- Да уймись ты, наконец! - останавливали его пассажиры.

Возница никого не слушал. Суматоха, неизбежная при всяком прибытии дилижанса на место, усилилась. Но она была только на руку одинокой женщине, сидевшей в углу дилижанса. Никто не заметил, как она вылезла из своего угла. В руках у неё был только маленький чемоданчик.

Городок давно спал, ни одного огонька. Густая тьма окутала дома. Шаги тонули в тишине…

Женщина с чемоданчиком в руке шла медленно. Высокая, прямая, с тяжёлым узлом волос, она старалась ступать как можно тише. Она никогда не была в этом городе и только по описанию находила улицу за улицей. Она подошла к дому старой синагоги. Ей не нужно было стучать: Иосиф её ждал. Он стоял за дверью и сразу узнал лёгкие шаги.

Мать напряжённо смотрела в щёлочку ставни и шепнула Иосифу:

- Открой! Она!

Иосиф открыл дверь. Тишина. Даже колокольчик на двери куда-то исчез в эту ночь.

Женщина с маленьким чемоданчиком точно провалилась в подвальную квартиру. Её никто не видел.

Это была Блюма.

На другой день к Иосифу приходили товарищи. Мать не отходила от окна: она смотрела в щёлочку.

Но Блюмы никто не видел.

Блюма с Иосифом уединились в маленькой каморке под лестницей, пропитанной запахом кислой капусты. Они печатали листовки. Нужно было рассказать рабочим, как в тюрьме убили Рогута.

Блюма стояла, наклонившись над плоским ящиком, заполненным полужидкой массой желтоватого цвета. Эта масса подрагивала от малейшего толчка по ящику.

Блюма привезла готовый текст листовки, напечатанный специальными чернилами лилового цвета. Она осторожно прикладывала лист к этой массе. На ней отпечатывался текст листовки. Блюма брала один за другим чистые листы бумаги, и лиловые буквы переходили на бумагу. Мокрые листы Иосиф аккуратно расправлял и раскладывал на пустых полках в каморке для просушки.

У Иосифа в этот день руки были совсем лиловые, точно он опрокинул на себя целую банку чернил. Даже на щеках были лиловые мазки. А на кончике носа сидела лиловая клякса.

Иосиф посмотрел на себя в зеркало. Его это только рассмешило.