Пятницкий

Так вот, оказавшись по воле ЦК ВЛКСМ весною 1928 года на четвертом этаже дома на Моховой, где в многочисленных тесных комнатушках размещался Исполком КИМа — Коммунистического Интернационала Молодежи, я впервые услышал имя Пятницкого. Нет, это не совсем точно! Я уже читал его книгу «Записки большевика», вышедшую в 1925 году в ленинградском издательстве «Прибой», восхищался ее героем-автором, конечно, мечтал стать чем-то на него похожим, но имя Пятницкого — автора «Записок большевика» — почему-то не ассоциировалось в моем сознании с Пятницким, чье факсимиле оттиснуто было на моем удостоверении. Ведь «тот» Пятницкий казался мне человеком из прекрасной легенды и по праву стоял в одном ряду с моими любимыми литературными героями: Спартаком, Оводом, Рахметовым; этот же находился в одном доме со мной, где-то на третьем этаже был его кабинет, и я мог запросто встретить его в нашем буфете или в одном из длинных полутемных коридоров. Но, работая референтом агитпроп-отдела ПК КИМа и присутствуя на заседаниях русской делегации, я постоянно слышал его имя. «Об этом надо поговорить с товарищем Пятницким». — «А как к нашему предложению отнесется Пятницкий?» — «Будем просить помощи у Пятницкого». — «Я сегодня был у товарища Пятницкого, и он сказал…» Вот я и рискнул спросить Рафаэля Хитарова — нашего генерального секретаря, — имеет ли какое-нибудь отношение этот, обретающийся теперь в реальном моем мире человек с фамилией Пятницкий к тому, неустанно призывавшему меня к осуществлению мечты Пятницкому из «Записок большевика».

— Вот чудак человек! Пятницкий и есть Пятницкий. Другого я не знаю.

Через несколько дней я его увидел. На собрании партийной ячейки Коминтерна. Увидел… и почувствовал разочарование. Не было во внешности Пятницкого ничего такого, что я считал обязательным для героя-революционера. Невысокого роста, довольно грузный, сидел он за столом президиума, подперев свою сильно облысевшую, бронзовую от загара голову руками, широко расставленными в локтях. И когда он, попросив слова, встал из-за стола и резким до пронзительности голосом говорил несколько минут, почти избегая жестикуляции, я еще больше огорчился. Где же они, пламенные, страстные слова? Где убивающие противника наповал, как меткая пуля, остроты? Где льющаяся, то звенящая металлом, то переходящая на волнующий шепот, то взрывающаяся близкими ударами грома речь профессионального оратора? Не понял, недооценил я тогда умения Пятницкого коротко и просто сказать 6 самом главном, сразу же раздавить скорлупу и вытянуть из нее ядрышко ореха. И был несколько удивлен той абсолютной тишиной — признаком напряженнейшего внимания и полного согласия с говорившим, — которая воцарилась в зале при первых словах Пятницкого.

Я видел довольно потертый, облегавший его полные покатые плечи серенький пиджак, но не заметил еще светлого, словно плавящееся серебро, и быстрого, как мысль, взгляда его больших, почти не мигающих глаз, зорких как у орла.

Да, я многое тогда не понял и не заметил. Конечно, по молодости — впечатлительной, но непроницательной, — ибо шел мне тогда двадцатый год… Позже меня позвали к нему для беседы, и от ее исхода зависела моя судьба. Я вошел в его небольшой, скупо обставленный кабинет, сказал «здравствуйте» и застыл у порога. Пятницкий читал какую-то бумагу, низко опустив голову, и она показалась мне огромной и совсем круглой. Предполагалось, что меня пошлют в Бельгию, чтобы получше познакомиться с работой тамошнего Коммунистического союза молодежи. И последнее слово должен был сказать именно он, товарищ Пятницкий — секретарь Исполкома Коминтерна.

Не поднимая головы, он назвал мою фамилию.

— Так это ты должен ехать за рубеж? Ну, давай познакомимся. — Он приподнялся и посмотрел на меня в упор. — Почему ты прилип к двери? Иди сюда и садись.

Расстояние от двери до его стола — несколько метров, но мне представилось, что это долгая дорога из Москвы до Брюсселя.

— Болит нога? Ушибся? — заботливо спросил Пятницкий.

— Совсем не болит. Это у меня от рождения, товарищ Пятницкий. Укорочение на четырнадцать сантиметров.

— Садись, товарищ Дмитревский, — повторил Пятницкий и все смотрел на меня немигающими светлыми глазами. Молчание затягивалось. Помню, что я почему-то покраснел и торопливо вытер о колени ладони рук, повлажневшие от пота.

— Тебе известно, что полиция тебя не приглашала? — спросил он наконец, совершенно притушив резкость своего голоса.

— Да.

— Так не кажется ли тебе странным, если поедет человек с особой, бросающейся в глаза приметой… скажем, с таким красным наростом на лице, кажется, он называется ангиомой?

Я уже все понял, но все же пробормотал:

— Нога не мешает мне быстро бегать. Я много лет занимаюсь спортом.

Он улыбнулся.

— Я вижу, что ты здоровый и сильный парень. Дело не в этом. Ты же при всем желании не сможешь не хромать. Ведь так?

Я опустил голову. Вот он, приговор, которого я так боялся.