Пятое Евангелие

На мраморном полу остались следы ботинок. В воздухе еще ощущалось тепло человеческих тел. И тут я их увидел. По другую сторону от витрины, почти невидимые в темноте, стояли два православных священника в черных рясах. Они скрывались в углу и плакали. Один встретился со мной взглядом через стекло. Его бороду усеивали слезы.

Но из-за дверей шел голос. Глубокий, мягкий, как у отца, утешающего своего сына. Я пошел вперед, узнав акцент.

Пройдя в двери, которые до сего момента были заперты, я очутился в просторном полутемном зале. Поначалу я разглядел лишь плывущие головы – лица без тел, всматривающиеся в темноту. Только когда глаза привыкли, я различил сутаны, смокинги и черные платья. Здесь находились сотни людей. Я хотел найти Майкла, но пробраться через толпу было трудно.

Стены понемногу светлели. Черное превращалось в серое. Серое – в белое. Далеко, в другом конце коридора, зал словно сиял. Там развесили картины. Но здесь стены остались почти голыми, если не считать трафаретом нанесенных слов и нескольких старых артефактов – монет и кирпичей, – которые выглядели так, словно их выловили из моря.

– Теперь вы знаете историю Святой плащаницы, – говорил Новак, стоявший на возвышении в дальнем конце зала. – Вы знаете, что крестоносцы пришли с Запада, выкрали ее из Константинополя и передали в руки католической церкви.

Он умолк. Толпа смотрела на него не отрываясь. Я поднял взгляд. Архиепископ стоял с закрытыми глазами, воздев кулак в воздух. Затем трижды ударил себя в грудь.

«Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa».

«Моя вина, моя вина, моя величайшая вина».

Я двигался по наитию. Православные стояли тесными группками, не отходя друг от друга. Но католические священники, к которым принадлежал и Майкл, рассеялись в толпе.

– Прости нас, Господь, – сказал Новак, – за то, что сделали плащаницу Твою символом нашего разобщения. Прости нас за грехи, совершенные против наших братьев.

Наступила мертвая тишина. Некоторые старые кардиналы в толпе стояли с каменными лицами, словно недовольные мягкотелостью Новака, но его преосвященство невозмутимо продолжал:

– К счастью, последнее открытие доктора Ногары приобрело еще большее значение, чем все, что вы до сих пор видели.

Я прекратил искать Майкла и в изумлении остановился. Архиепископ собрался рассказать о том, что обнаружил Уго.

– Как вы сейчас увидите, – сказал Новак, – Святая плащаница разрешила крупнейший теологический кризис в один из самых трудных периодов нашей общей истории. Сегодня без нее мы бы с вами не стояли здесь, ибо не существовало бы Ватиканских музеев.

Все это ничем не напоминало слова Уго из его последнего письма.

– Это последняя часть выставки, – сказал Новак. – Поэтому, прежде чем мы пройдем в Сикстинскую капеллу, я хотел бы представить вам ассистента доктора Ногары – Андреаса Бахмайера, который расскажет вам об открытии доктора.

Внимание публики переключилось на Бахмайера. Когда он взошел на возвышение, я снова стал пробираться вперед. И вдруг всего на мгновение я кое-что заметил в толпе. Сутану с длинной прорезью на спине под воротником.

Сутану, которую я разрезал в «Казе».

Я обернулся, но она уже исчезла.

Проталкиваясь глубже в толпу, я попытался вглядываться в лица и не отвлекаться на мысль, которая все громче и громче стучала у меня в мозгу. Бахмайер поклонился архиепископу Новаку и сказал:

– Несколько десятилетий мир задавал всего один вопрос о плащанице: подлинна ли она? Но доктор Ногара предложил более правильный вопрос: почему Христос оставил ее нам? Ответ доктора – в этом зале.

Вокруг меня нарастала тревожная энергия. Озирались даже православные, пытаясь угадать, о чем же говорит Бахмайер. Я протиснулся мимо них, извиняясь по-гречески. И снова увидел проблеск белизны в разорванной римской сутане. Я стал двигаться в ее сторону, стремясь разглядеть лицо священника.

Но он тоже двигался, с трудом проталкиваясь сквозь толпу. Куда же он собрался?

– Возможно, вы удивились, почему на входе в этот зал на стенах нет произведений искусства, – сказал Бахмайер. – Почему там только слова. Потому что таков был мир, в котором появилась плащаница.

Он сошел с помоста, указывая на трафаретные надписи. Микрофон, висящий у него на лацкане, наполнял зал звуками его голоса.

– Первая заповедь Моисеева гласит: «Я Господь, Бог твой. Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли». Древнееврейский народ очень строго соблюдал этот запрет. Послушайте, что говорит нам историк Иосиф Флавий.

С возвышения Новак глубоким, раскатистым голосом прочитал:

– «Синедрион отправил меня уничтожить дворец царя Ирода, поскольку тот был украшен изображениями животных. Но другой человек успел первым и поджег дворец раньше меня».

Когда все вытянули шеи, чтобы разглядеть буквы на стене, священник в разорванной сутане остановился и повернулся к Новаку. И я увидел его лицо. И напрягся всем телом. Майкл!

Я ринулся вперед и потянулся к его руке, но он уходил от меня, устремляясь в сторону архиепископа Новака.