Пятое Евангелие

– Люди спрашивают, почему в Евангелиях нигде не упоминается изображение на плащанице, – продолжал Бахмайер. – Но представьте себе, как отреагировало бы иудейское общество на изображение нагого распятого человека.

Майкл неожиданно шагнул вперед. Он попытался встать напротив стоявшего на помосте Новака, но по случайности путь ему перекрыл другой священник. Майкл отошел в сторону, а я ринулся вперед. Мои пальцы уже дотягивались до рукава. Я схватил его за руку.

– Вот почему, – говорил Бахмайер, – ученики перевезли плащаницу в Эдессу, языческий город, где не было запрета на изображения. Город, правитель которого был последователем Иисуса.

Майкл резко обернулся. Он взглянул на меня, но, кажется, не узнал. У него нервно сузились зрачки. Лоб взмок от пота.

– Сукин сын! – сказал я.

Он вырвался и шагнул на помост рядом с Новаком. Сначала архиепископ не заметил его, Байхмайер же продолжал:

– Но раннехристианская церковь все еще враждебно относилась к изображениям.

Новак начал ровным голосом читать цитату, но Майкл встал перед ним. Я протянул руку, но тот увернулся.

В эту секунду что-то промелькнуло перед глазами – буря красок! Со всех концов зала налетели швейцарские гвардейцы. В один миг Майкл исчез за их стеной, взятый в кольцо.

Лица стоящих в толпе православных священников вытянулись от недоумения. Я пробивался вперед. На мгновение за плечами солдат я увидел вытаращенные белки глаз Майкла, его дергающиеся руки. Он попытался что-то крикнуть, но вышло неразборчиво. Ему чем-то заткнули рот. Он пытался растолкать гвардейцев, но те даже не шелохнулись.

Чья-то сильная рука схватила меня за плечо и отодвинула в сторону.

– Отойдите, святой отец, – сказал голос.

Но я не отступал. Майкл рычал, пытаясь выплюнуть кляп. Два швейцарских офицера показывали людям в толпе, чтобы расступились и дали вывести Майкла.

– Друзья! – воздел руки Новак. – Прошу вас, простите этого человека! Он одержим!

Я последовал за Майклом, но подоспели новые гвардейцы и преградили дорогу.

– Мне нужно поговорить с ним, – сказал я.

Они отпихнули меня назад.

– Куда вы его уводите? – спросил я.

И тогда у меня за спиной раздался голос:

– Святой отец!

Я обернулся. И в удивлении попятился.

– Ваше преосвященство!

На нас смотрела вся толпа.

В растерянности я поклонился архиепископу Новаку.

Он взял меня под руку и повел к возвышению.

– Друзья мои, – объявил он, – многим из вас известен епископ Андреу. Он приезжал с визитами в ваши страны. Епископ много сделал ради того, зачем мы сегодня собрались. Этот человек – его брат.

У всех на виду он внимательно посмотрел на меня. На мою бороду. На развевающуюся сутану. Мысль была очевидна: смешанная семья, Запад и Восток. Все мы можем ужиться под одной крышей.

– Отец Андреу, – сказал Новак, – благодарю вас за ту помощь, которую вы оказали мне минуту назад.

Гости вежливо зааплодировали. Я стоял и смотрел в пол. Майкла остановил не я, а гвардейцы. А это все театр.

Когда все меня рассмотрели, я начал спускаться с помоста. Но Новак положил руку мне на плечо. Он не хотел, чтобы я уходил.

– Доктор Бахмайер, – громко сказал он, – пожалуйста, продолжайте.

И когда Бахмайер снова заговорил, архиепископ Новак шепотом сказал мне:

– Святой отец, ваш брат хотел бы, чтобы вы увидели все до конца.

И я встал рядом с ним, образчик грекокатолика, призванный загладить впечатление от внезапного всплеска злобы Майкла, а Бахмайер комментировал цитаты на стенах. Это были слова Отцов Церкви и святых, документы церковных соборов.

«Господь, который запретил творить себе кумиров, Сам никогда не сотворил бы Свой образ».

«Изображениям не место в церквях. То, чему поклоняются и что почитают, не должно быть нарисовано на стенах».

Имена под этими цитатами словно сошли со страниц учебников, по которым я преподавал в предсеминарии. Святой Ириней, сотые года нашей эры. Тертуллиан и Ориген – двухсотые. Эвсебий, отец христианских историков, – трехсотые. Епифаний, знаменосец православия, – около четырехсотого года. Аудитория медленно перемещалась по залу, наблюдая, как древние вожди нашей церкви изрыгают гнев на религиозные изображения. Как наша религия противопоставляла себя язычеству, отрекаясь от рисунков и статуй, украшавших языческие храмы Юпитера, Аполлона, Венеры.

Только с угасанием язычества позиция христианства смягчилась. Это иллюстрировала серия изображений на стенах: по всей Римской империи христиан, входящих в церковь, приветствовали живописные и мозаичные изображения Иисуса, его чудес, его учеников. Невероятно, как быстро распространялась эта традиция, словно целая цивилизация пробуждалась от коллективного сна, словно людям открывалась божественная истина: Бог есть красота, а красота пробуждает душу. Внезапно повсюду появлялся вневременный лик Иисуса. Но почему-то именно сейчас, когда христианское искусство переживало свой расцвет, у зрителя нарастала экзистенциальная тревога. Когда линия времени на стенах дошла до шестисотых годов, белые буквы сменились красными. Надписями на арабском.