Пятое Евангелие

Чтобы показать ему серьезность моих намерений, я достал всю пачку банкнот, оставив себе всего пять евро. Но когда я закрывал бумажник, оттуда что-то выскользнуло и полетело на пол.

Петрос уставился на упавший предмет, изменившись в лице. Его губы вновь искривились.

Я посмотрел на пол. Там лежала фотография Майкла с переломанным носом и подбитым глазом. От его вида Петрос заплакал пуще прежнего. Я стиснул зубы и пихнул фотографию обратно в бумажник.

– Все нормально, – сказал я, притянув Петроса к себе и глянув на часы у него через плечо. Выставка открывалась через сорок минут. – У дяди просто потекла кровь из носа, – соврал я.

Но Петрос напрягся и задрожал всем телом.

– Babbo, – прошептал сын, глубже прячась ко мне в руки. – Это он!

– Что?

Он уткнулся лицом ко мне в плечо, пытаясь целиком заслониться моим телом. Приглушенным голосом, смешивая слова с рыданиями, он выговорил:

– Это дяденька, который был в нашей квартире!

Горячие слезы мочили сутану. Петрос попытался забраться ко мне на колени, завернуться в мои одежды. Но у меня в голове звучало одно слово: Майкл!

Надо кому-то сказать. Надо что-то делать.

Я встал, но Петрос вцепился в меня, зажав сутану в кулаки, и не давал мне опустить его на пол.

Дотянувшись до телефона, я позвонил Миньятто, затем Лучо. Никто не ответил.

– Петрос, идем. Я должен отвести тебя к брату Самуэлю.

Петрос истерично заревел. Когда я отнял его от себя, он стал отбиваться от моих рук и кричать. На лице у него читалась откровенная паника. Я его бросал!

Я прикрыл глаза. Успокоился. Присел на корточки.

– Иди сюда, – сказал я.

Он бросился ко мне с такой силой, что чуть не сбил.

– Ты в безопасности. Babbo здесь. Ничего плохого не случится.

Я погладил его по голове. Крепко обнял. Дал выплакаться. Но слезы не высыхали. Петрос еще никогда не был таким безутешным. Я держал его обеими руками и чувствовал у себя в кончиках пальцев дробь лихорадочного пульса. С каждой минутой открытие выставки приближалось. Там будет Майкл. Я не мог оставаться здесь. Если не поспешу, то опоздаю.

Мой взгляд упал на телефон, зажатый в руке, и мне пришло в голову единственное возможное решение.

Мона приехала через двадцать минут. Петрос все еще часто дышал. Только обещание, что он увидит маму, смогло его успокоить.

– Mamma! – пискнул он и пошел к ней обниматься.

И она отозвалась – села на пол, и Петрос свернулся калачиком у нее на коленях.

– Брат Самуэль тоже придет, – сказал я Моне.

Она кивнула.

– Если хочешь, сходи к Самуэлю, но, пожалуйста, больше никуда не ходите.

Она снова кивнула.

Я смотрел на Петроса в ее объятиях, и меня переполняло чувство вины. Но она не спрашивала, почему я ухожу и оставляю нашего сына в слезах. Она не сомневалась, что я поступаю правильно.

– Не знаю, когда вернусь, – сказал я.

– Алекс, – мягко ответила Мона, – все хорошо. Мы с Самуэлем о нем позаботимся. Иди.

Сердце неистово колотилось. Время шло. Я опаздывал.

На входе во двор Бельведера стояли в карауле жандармы. За спиной у них я видел десятки припаркованных автомобилей.

– Куда идти? – спросил я.

Жандармы указали на север, туда, где раньше был кабинет Уго.

– Идите в том направлении, святой отец. Там все увидите.

…Если Майкл проник в мою квартиру, значит он не летел на суд. Все, что он сказал, – ложь. Все это время он находился в Риме…

Я набрал телефон Лео. Он не ответил. Я оставил ему сообщение, в котором предупредил, чтобы следил за Майклом. Наконец я увидел незапертый служебный вход в музей. На полу валялись печатные листовки.

…Должно быть, это Майкл звонил ночью в квартиру, перед тем как туда проникнуть. А значит, он – один из постояльцев номера «Казы»…

Я поднял листовку. На первой странице большими красными буквами было написано:

ПРОСИМ ГОСТЕЙ ВЫСТАВКИ СЛЕДОВАТЬ ЗА ГИДОМ

На карте показывался маршрут: отсюда и до Сикстинской капеллы для выставки освободили анфиладу в четверть мили длиной. По мере того как я бежал, история плащаницы мелькала передо мной в обратном порядке. Две тысячи четвертый год: опровергнуты результаты радиоуглеродного анализа. Тысяча девятьсот восемьдесят третий год: итальянская королевская семья вручает плащаницу Иоанну Павлу. Тысяча восемьсот четырнадцатый год: плащаница выставлена на всеобщее обозрение в честь падения Наполеона. Тысяча пятьсот семьдесят вось мой год: плащаница впервые прибывает в Турин. Тысяча триста пятьдесят пятый год: первая известная в католической истории публичная демонстрация плащаницы. Маршрут неминуемо подходил к Четвертому крестовому походу. К тысяча двести четвертому году.

…Вот почему Майкл отправил меня к телефону-автомату по зади «Казы». Чтобы наблюдать за мной из окна своего номера!..

Я добрался до зала с нарисованным на стене Константинополем и в изумлении остановился. Здесь тоже никого не было. И за три дня, прошедшие с моего последнего появления, ни один экспонат не убрали.

Я задержался, не веря глазам. Значит, все уже случилось. Православные узнали, что мы украли у них плащаницу.