Пятьсот часов тишины

Ни тебе красивого изгиба бортов, ни легкости хода! Неповоротливая и упрямая, отчаянно противящаяся рулю посудина. Бревно бревном. Мы негодовали и чертыхались.

Проще всего — подвесить бы к ней мотор, так вот беда: в верховьях Чусовой на моторе не разлетишься — мели, подводные камни, забитые травой протоки.

А сколько попадалось нам в пути по-настоящему великолепных лодок — легких, ходких, послушных веслу. Но память о них так и исчезнет без следа, тогда как у нашей бокастой, тупоносой и неуклюжей посудины нашелся даже собственный летописец! В этом, видно, скрыт извечный курьез: веши, как и люди, получают почет и славу нередко по чисто случайным обстоятельствам. Надо только быть вещью везучей. Вещью, так сказать, отмеченной своим особым, пусть даже — «диким», счастьем. И все.

Впрочем, в недостатках нашей «Утки» таились и несомненные достоинства. Мы в этом убеждались потом не раз.

Руганная и переруганная, она покорно несла свой нелегкий крест. И кто знает, может, тогдашняя нелюбовь наша не более чем слова. Ведь не ругаем же мы ее сейчас, не хулим! Посудина все-таки была добротная. Не блистая легкостью и изяществом, она тем не менее послужила нам на совесть.

Нас было трое: Историк, Физик, Лирик.

Спросите, что нас свело?

Признаюсь честно: некоторый комплекс родственных отношений, а стало быть, и чувств. Лирик имел виды на сестру Физика, Историк доводился последнему чем-то вроде троюродного брата. Только и всего. Поскольку мы друг другу не опостылели до сих пор, то надеялись, что этого не произойдет и во время плавания.

…Если вы полагаете, что лодку свою мы назвали «Уткой» из-за ее неуклюжести, то ошибаетесь.

Лирик поначалу ратовал за то, чтобы ее назвать «Пегасом». Когда «Пегаса» отвергли, он так и посыпал, уж совсем беспринципно, новыми именами: «Космос», «Спутник», «Атом», «Вера», «Надежда», наконец «Гонорар».

— Это же всем и всегда по сердцу — гонорар!

Язвительный Физик, уже составивший представление о ходовых качествах нашей плоскодонки, посоветовал назвать ее «Тише едешь — дальше будешь».

Имя «Утка» было предложено Историком.

Оно не понравилось ни Физику, ни Лирику. Последний презрительно процедил:

— Зовут зовуткой, величают уткой.

Историку пришлось объяснить.

— Друзья! — сказал он, — Взгляните на эту карту. Вот река Утка, а вот Межевая Утка. Обе они притоки Чусовой. А вот города и рабочие поселки: Новоуткинск (в прошлом Утка Яковлева), Староуткинск (или, в прошлом, Старая Утка, а совсем в старину — Демидовская Утка). Затем есть Усть-Утка, Висимо-Уткинск. Даже нынешняя Слобода, откуда мы начинаем путь, некогда именовалась Уткинской Слободой. Немало здесь уток и в прямом, орнитологическом значении. Утки во всех, так сказать, смыслах и вариантах! Как видите, это слово на Урале в особом почете. И к нему — особое отношение. Будь у чусовлян герб, я не сомневаюсь: утка там красовалась бы в самом центре!

Есть люди, жребий которых всегда и во всем быть правыми. (Я считаю, нелегкий жребий!) К их числу принадлежал и наш Историк.

— Вы меня понимаете?

— Понимаем! — засмеялся Физик. — Как говорят французы: «Искусство бритья — это искусство намыливания!..»

Обмакнув палочки в вар, которым мы просмаливали лодку перед дорогой. Физик и Лирик, каждый на своем борту, поближе к носу, вывели это короткое, теперь уже несомненно историческое слово: «УТКА». У Физика буквы напоминали греческие, у Лирика получилась какая-то древнерусская вязь.

Из литературы мы вынесли представление о тяжелом и нелюдимом уральском характере. Об этом писали и Мамин-Сибиряк, и Бажов, и десятки других авторов. Не читай их, мы и не знали бы этого, потому что чусовляне — народ доброжелательный, отзывчивый, общительный и, я бы даже сказал, веселый. Нас бы никто обижать не стал, даже не плыви мы под эгидой утки. Но мы и не прогадали: на «Утку» всегда «клевало». Она явно затрагивала некие историко-этнические струнки, и это помогало найти общий язык. «Эй, там, на «Утке»!» — кричали, бывало, нам. Мы как бы приблизились к местному населению, на что, конечно, и рассчитывал наш дальновидный Историк.

Историк был худ, высок, угловат. Физик походил на лысоватого Есенина в роговых очках. А Лирик, кудрявый, растрепанный, напоминал Эйнштейна… словно в отместку. И с бритвой он был не в ладу, что дало Физику повод для экспромта: «Чем знаменитее, тем все небритее». Можно сказать: Лирик наш в общем и целом олицетворял собой типичного молодого поэта. Мне возразят, что определение лишено четкости: ведь в литературном мире возрастная шкала особая. Начните писать, начните обивать пороги редакций — и вас непременно зачислят в «молодые», даже если вам под девяносто. А сколько таких счастливцев, которые так и не сумели расстаться с этой вневременной молодостью! Встречается, конечно, и в ученых кругах, что у младшего научного сотрудника седая борода и стайка внуков. Нашему Физику это не грозило: будучи моложе Лирика, он уже носил высокое звание старшего научного сотрудника и скромно этим гордился..