Piccola Сицилия

– Не ходите за мной. Больше не заговаривайте со мной. Никогда.

Она хлопнула дверью. Мориц уже предвидел беду. За мою жену не беспокойтесь, сказал Леон. У меня все под контролем. Но нет ничего опаснее гордой женщины, любовь которой отвергли.

* * *

Мориц никому не рассказал о случившемся. Как ни поворачивай, он будет выглядеть в дурном свете, а Ясмина окажется оскорблена. И тлеющая ненависть между двумя этими женщинами лишь усилится. Только один человек способен расставить все по местам – Виктор. Как всегда, все вертелось вокруг него – даже когда он отсутствовал, даже когда его, может, и в живых-то нет. Несколько дней спустя вернулся Леон, и казалось, что все по-прежнему – он ни словом не обмолвился о жене. Но затишье было обманчиво, как мгновения перед песчаной бурей, когда воздух словно задерживает дыхание и кожей ощущаешь электрические искры, прямо перед наступлением ада.

* * *

В конце августа праздновали освобождение Парижа, а в сентябре – Йом Кипур. Чем дальше коалиция продвигалась к Германии, тем лучше было настроение. Леон собрал гостей у себя на прибрежной вилле.

– Разумеется, и вы приглашены, Мори́с. Ничего не опасайтесь, будут только свои, Сарфати тоже придут. И повяжите галстук, это большой праздник!

Списком гостей наверняка занималась Сильветта. Только женщины решают, кого позвать, кого обойти приглашением. У Морица были дурные предчувствия. Что она там замышляет?

Закатное солнце затопило бухту почти нереальным пурпурным светом. Ласточки летали высоко, облака словно светились, легкий вечерний ветер шелестел в кронах эвкалиптов. Вилла Леона располагалась прямо на берегу, в открытых окнах шумел прибой – так близко, будто стоишь в воде. Все на вилле указывало на то, что родной дом хозяев находится по другую сторону моря, – парижские афиши в стиле ар-нуво, кресла с обивкой из зеленого бархата, золотая люстра, французские журналы на столике у дивана с фотографиями белокурых красоток в кафе. У патефона – пластинки Мориса Шевалье и Эдит Пиаф.

Мориц вышел на террасу и вбирал глазами потрясающий вид на Тунисский залив. Его жизнь была бесстыдно легка и прекрасна, в то время как Бремен, Дармштадт и Штутгарт гибли под бомбами. Сильветта вынесла на веранду лимонад и миндальное печенье. Она улыбалась, как будто между ними не произошло ничего особенного, – прекрасная хозяйка рядом со своим мужем. Она не сказала Морицу ни слова, но была приветлива с Альбертом и Мими и исключительно мила с Ясминой и маленькой Жоэль.

Ясмина с трудом скрывала неприязнь к Сильветте. Она не позволила ей взять ребенка на руки и села на другой стороне большого стола. На таких многолюдных сборищах, где все, кроме нее, владели искусством светской беседы, Ясмина неизменно уходила в себя. Мориц незаметно наблюдал за ней. Леон со всеми чокался анисовкой.

– Amici! À la victoire!

Здесь – не то что у Сарфати – были только еврейские гости, в том числе рабби Якоб. То ли таково было решение хозяев, то ли времена изменились, Мориц не мог сказать. В синагогу они его с собой не брали, чтобы не вызывать пересудов о его связи с Ясминой. Для узкого круга друзей он продолжал быть Мори́сом, беглым евреем из Триеста. Сильветта поставила пластинку.

Aman aman yalmani.

Любимая песня Ясмины. Немецкий солдат и женщина, которую он оставил. Мориц вздрогнул. Сильветта метнула в его сторону короткий взгляд, который он не смог истолковать. Ясмина не подозревала ничего дурного, пока Сильветта не спросила, обращаясь ко всем гостям:

– А вы знаете, что эта песня основана на реальной истории?

– Немецкий солдат и туниска? Нет!

– Говорят, певица путалась с бошем! Так возникла эта песня.

– Che vergogna! Какой позор!

– Она мусульманка. И она не единственная, даже иные француженки не могли устоять!

– Но хотя бы не еврейки?

– Нет, избави Бог!

– В центральных кварталах можно услышать много таких историй. Одна якобы даже родила ребенка!

– Пусть Господь принесет ей sfortuna!

Ясмина бросила взгляд на Морица, как бы спрашивая: что это значит? Что известно Сильветте? Мориц сидел как парализованный.

– А кто, собственно, эта певица? Откуда она вдруг взялась? Может, она коллаборационистка, как Пиаф?

Тут вмешался рабби:

– Прекратите возводить напраслину на других людей. Вы сможете сделать это и завтра, а сегодня у нас день, когда надо раскаиваться в собственных ошибках!

В Йом Кипур, судный день раскаяния и примирения, каждому следовало заглянуть в себя и осознать свои ошибки, чтобы в будущем исправить их. В еврейских семьях для каждой женщины резали курицу, а для каждого мужчины – петуха, включая всех детей. Этой ритуальной жертвой символически убивали собственные грехи. Для очищения души следовало двадцать пять часов поститься. Мориц тоже постился, чтобы никто не увидел его жующим. И благодаря голоду компания переключилась на еду, тему безобидную, которая не иссякала весь вечер.