Piccola Сицилия

Сообща готовим ужин, словно в студенческие времена. Спагетти за кухонным столом, вино из стаканов для воды и шумная газовая печь в качестве отопления. Мы рассказываем друг другу истории из прошлого, он – о своих тогдашних подружках, иронично спрашивает, не жалею ли я, что вышла замуж не за того. Я встречно спрашиваю, не жалеет ли он, что так и не женился, и ошеломляющий ответ – да, недавно пожалел, впервые. Когда лежал в больнице, после того как чуть не утонул. Думал, кого взволнует его смерть. И проснулось вдруг желание иметь кого-то рядом, чтобы вместе пробиваться сквозь жизнь. Меня удивляет его серьезность. И мы вдруг начинаем рассуждать, а что было бы, прими мы тогда иные решения, выбери друг друга. Кто знает. Ясно лишь одно: стань мы тогда парой, сейчас бы тут не сидели. Наверняка постоянно ссорились бы и к этому дню возненавидели бы друг друга.

А потом все происходит просто. Мне так легко дается взять его руку, я даже не помню, кто из нас протянул ладонь первым. Все естественно и одновременно волнующе. Мы уже далеко не юные, а все как в первый раз.

Патрис поднимается и привлекает меня к себе, нежно, но решительно. Руки знают, что делать, губы сами находят друг друга. Я закрываю глаза. Патрис обхватывает меня за бедра и прижимает к столу. С крыши падает черепица, ветер завывает, и в голове у меня шумит. Что за история сейчас начинается и чем она закончится? Как долго я смогу отдаваться моменту, чувствам? В любой истории есть начало, финал и распределение по ролям. Но я не хочу сейчас ни о чем думать. Не хочу быть частью истории. Лишь течь, таять и светиться в темноте. Его кожа пахнет солнцем и солью, он берет меня, и я отдаюсь, я – лишь пульс, упоение и присутствие, ничего больше.

* * *

Когда я просыпаюсь, все ново. Снаружи тишина как в первый день, птица, часы на церкви, солнце в окно. Рядом спит Патрис. Его кожа касается моей, непривычно, но приятно. Я чувствую себя освобожденной, будто рухнули старые чары. Медленно встаю, открываю дверь, выхожу. Ветер стих, воздух влажен и свеж. Я оборачиваюсь и вижу, как Патрис потягивается, щурится на солнце. Он все тот же, но мы смотрим друг на друга иначе. Я больше не наблюдаю за ним. Я показываюсь ему. Мир изменчивый, и ни в чем нет уверенности, но я здесь.

* * *

Жоэль не задает вопросов. Она просто рада меня видеть. Рассказывать нечего – то, что произошло на острове, было, может быть, началом, а может, уже концом, как знать. Я не жалею, но и не цепляюсь, погружаясь в ожидания. Это просто есть – и все. Патрис выходит в море, ветер улегся, а мы с Жоэль идем к купальне. Усаживаемся на нашей веранде, и Жоэль в последний раз уводит меня по ту сторону моря…

Глава 46 Сицилия

Говорящему правду лучше держать одну ногу в стремени.

Арабская поговорка

Все думали, что с окончанием войны мир опять станет здоровым и целым. Но он распадался. Все, что когда-то держалось вместе, теперь сорвалось с якоря. Бездна не сомкнулась. Доверие не возвратилось. Человек уже взглянул на себя в зеркало и увидел там зверя.

Ясмина стояла на конце длинного пирса, скорее уже в море, а не у моря, и держала за руку Жоэль. Показывала ей на прибывающие корабли, поначалу едва различимые, но, войдя в бухту, выраставшие в гигантов. Ржавые, усталые и массивные, они проходили мимо. С палуб им махали солдаты. Жоэль радостно махала в ответ. У Ясмины иссякало терпение, ожидание давно обратилось в лихорадочную тревогу. Каждый день она смотрела, как корабль исторгает из своего чрева усталых мужчин, но только не его, и страх ее нарастал. К вечеру из домов неслось пение, Жоэль танцевала под окнами с другими детьми, а Ясмина молча стояла рядом. Бессмысленно было спрашивать прибывающих мужчин, не встречали ли они ее брата где-нибудь в Италии, а может, в Париже, а то и в Германии, – они бы только качали головой.

Ее время с Виктором остановилось, как сломанные часы, которые никто не мог починить. Скоро и Мори́са здесь не будет. Единственный, кому она еще доверяла. Мори́с, этот странный, молчаливый немец, который уже и немцем-то не был, да он и прежде им не был, ведь немцы – звери. Все говорили об этом, все видели снимки, кинохронику – все, но не Ясмина. Она не хотела видеть. Из страха узнать среди убитых Виктора. Нет, он жив, пока она верит в это. Ты должна сильно-сильно думать о папа́, говорила она дочери, и тогда он вернется! Только здесь, на пирсе, Ясмина отваживалась произнести это запретное слово: папа́. Дома папа́ был мужчиной в очках, с вечной газетой, на коленях которого Жоэль так любила сидеть, пока ее не сгоняли со словами, что папа́ болен.