Piccola Сицилия

И Мориц понял причину этого впечатления – оно было в лицах освободителей. Молодые парни, что ехали на своих джипах по немецким деревням, смотрели на местное население совсем не так, как в Италии. Там – радость, симпатия, братство. Здесь же – неприязнь и ужас. И это передавалось зрителю.

В зале стояла полная тишина. Даже дети, которые обычно во время журнала носились как угорелые, сейчас затихли в креслах. Германия, увиденная глазами победителей, – это страна, где цвела вишня, но в воздухе был разлит невидимый яд, зло. Страна, где только что свирепствовала чума. Потом показали трупы. Двое парней в форме вермахта, которых вздернули на дереве, им не было и двадцати. Дезертиры, пронеслось в голове Морица. Этих молодых людей, которые сделали единственно разумное – бросили оружие и пошли домой, – даже в последние часы войны отдали под трибунал. Отвращение, написанное на лицах британских солдат, передалось и Морицу. Что-то произошло в его стране такое, чего эти обычные парни никогда не видели.

В Англии и Америке никто не воевал между собой, война шла за их пределами. А в Германии война бушевала и внутри. Война против собственного народа.

Или все это лишь пропаганда? О чем умалчивает хроника? Мориц искал ответ в монтаже, в склейке кадров. Какая часть правды не попала на пленку?

И потом он увидел это, вместе с замершим Бернаром, – то, к чему оказался совсем не готов. Позже эти кадры обошли весь мир, их видели и последующие поколения, каждый ребенок и в Германии, и повсюду. И многие наверняка запомнили тот самый первый момент. Шок и ужас от этих кадров навсегда отпечатались в памяти. То, что Мориц тогда почувствовал, не поддавалось никаким словам – невозможно было описать то, что творилось в самом центре Германии, за сторожевыми вышками и колючей проволокой.

Солнечным весенним днем солдаты открыли ворота, и операторы вошли первыми. Немало повидавшие мужчины закрывали лицо руками, едва не падая в обморок от вони. Перед ними был ад. Горы очков, башмаков, чемоданов. Вещи людей, вырванных из жизни. Имена, превратившиеся в номера, женские волосы – в войлочные одеяла, черепа – в удобрения, пепел мертвых – в капустные поля вдоль забора. Камера все беспощадно фиксировала. Она больше не оставляла пространства для сомнений. Рассудок Морица сопротивлялся кадрам, искал ошибку, какой-нибудь монтажный трюк. Фальшивая душевая, запертые двери, газ Циклон-Б. Это не может быть правдой. Каждый следующий кадр повышал степень нереальности, все выше и выше, пока Мориц не перестал сопротивляться. Никакая пропаганда не могла быть столь сатанинской, никто не смог бы выдумать этот ад на земле. Крематории, костлявые трупы, уложенные штабелями, как дрова в поленнице. Неестественно вывернутые конечности, глаза, смотревшие на то, что никому нельзя видеть. И аккуратные списки с именами, транспортные накладные. Бухгалтерия непостижимого. Все должно быть упорядочено.

И наконец камера заглянула в лица выжившим. Запавшие глаза, люди, слишком измученные, чтобы жаловаться, изможденные тела. Живые мертвецы перед свидетелями, не готовыми к такому. Парни из Теннесси и Бирмингема, которые думали, что повидали уже всю бездну войны, сейчас не могли вместить в себя открывшиеся зверства, творившиеся нацистами у себя дома. Камера наехала на лица солдат. Ужас. Ярость. Один солдат размазывал по щекам слезы. Мориц физически чувствовал их потрясение. Сомнений больше не оставалось.

Он посмотрел вниз, в зрительный зал. Дети плакали. Матери выводили их наружу. Мужчины, обычно встречавшие военные кадры ликующими возгласами, сжались в креслах. Может, остановить проектор? Мориц бросил взгляд на Бернара. Юноша в ужасе смотрел на него. Он словно не верил, что увидел все это.

Хроника закончилась, бобина крутилась вхолостую. В зале зажегся свет. Мориц выключил проектор. Было очень тихо. Он ощутил дурноту. Толкнул дверь, пошатываясь, спустился к выходу, вдохнул воздух. На проспекте текла обычная жизнь. Люди занимались своими обыденными делами. Он оперся руками о стену, его вырвало.

– Ça va, Monsieur? – Пожилой господин в черном костюме остановился рядом. Встревоженный, отеческий взгляд. Черная кипа на голове. Еврей.

Его бы там тоже убили.

Мориц отвернулся и быстро прошел за угол. Никто не должен видеть его глаза. У него кружилась голова. На лбу выступил холодный пот. Он привалился к стене. Мускулы отказывали. Он сполз по стене на землю. Отвращение и бездонный стыд – больше в нем ничего не осталось. А ведь он знал об этом. О том, что людей отбраковывают. Вначале на словах. Потом в приказах о конфискации собственности. И затем – вагоны для скота и колючая проволока. Искоренить из тела народа. Но то было только начало.

– Vous allez bien, Monsieur?[109]