Piccola Сицилия

Мориц пробирался сквозь танцующую толпу к дому Сарфати. Мими и Ясмина стояли перед домом и пели вместе с соседями – тут были и евреи, и мусульмане, и христиане. Даже бывшие сторонники Муссолини вздохнули с облегчением: кошмар наконец-то закончился. Сегодня весь мир стал един. За исключением Германии. Как там Фанни? А ее родители? Его отец? Мориц думал и о своих товарищах, о бессмысленности их жертв. О миллионах убитых.

Ясмина схватила его за руку, вырывая из мыслей.

– Vai, su, Мори́с, танцуйте! Чего вы стоите?

На ней было легкое платье в цветочек, она накрасила губы и подвела глаза, как будто ждала, что уже сегодня объявится Виктор, улыбаясь, скинет военный китель и обнимет ее. Нежное тело, ставшее теперь таким легким, невесомым. Она действительно верила в это – ведь что бы ни происходило, ее любовь к нему осталась прежней, и лишь ее любовь решала, быть ли ему живым. И только одна трещина имелась в сердце Ясмины – мучительное сомнение, так ли сильна и его любовь.

Мориц сделал несколько шагов в танце. Он казался себе ужасно неуклюжим. Словно контуженным. Одна тень, лишенная тела. Ясмина отпустила его руку и бросилась в гущу танцующих. Из дома вышел Альберт, удивленный, заторможенный, он щурился на свет, словно крот.

– Альберт! Vieni![107] – Мими потянула его в круг женщин.

Он слегка спотыкался, придерживал очки, но все же танцевал, с каждым шагом стряхивая с себя скованность, которой было поражено его тело всю долгую, холодную зиму, какой была эта война, и стал на короткое время снова молодым и оживленным, почти как раньше.

– Мори́с, танцуйте! – крикнула Мими. – Разве вы не рады?

– Рад, еще как. Больше, чем вы думаете.

Мориц двигался как оглоушенный – наполовину внутри себя, наполовину в набухающем вихре радости, окруженный пением женщин и хлопками мужчин. Он не понимал, что они поют, должно быть, по-арабски; кто-то нечаянно ткнул его в бок – танцующие про него забыли, как будто он снова был невидим, у него закружилась голова, пот выступил на лбу, колени ослабели. Слишком долго он не жил.

Бормоча извинения, он ушел в дом, укрываясь от взглядов. В гостиной было прохладно. Обессилевший до самого нутра, он опустился на мягкий диван, закрыл глаза. В нем что-то задрожало, что-то судорожно сжалось, отряхнулось и высвободилось, и он тихо заплакал, но вскоре рыдания сотрясали уже все его тело, он задыхался во всхлипах. Вошел Альберт, сел рядом. Морицу было стыдно, но он не мог остановиться. Альберт молчал. Мориц почувствовал теплую ладонь у себя на плече, открыл глаза и увидел добрую улыбку Альберта. Его до времени состарившееся лицо.

– У вас получилось. Вы остались в живых, – сказал Альберт.

Да, он выжил. И он свободен. Но какой ценой.

А Виктор? – подумал Мориц, но вслух не сказал. Альберт, казалось, разгадал его мысли.

– Вы больше не в ответе за Виктора. И я тоже.

Если он не вернется, все было напрасно.

– Вы сможете его простить, Альберт?

В этот момент приковыляла Жоэль. Начала она ходить совсем недавно и сейчас направилась к мужчинам, улыбаясь обоим. Искренная, невинная улыбка ребенка на краю пропасти. Мориц протянул девочке руку. Ее маленькая ладошка в его пальцах. У нее словно было больше сил, чем у него.

Мориц повел Жоэль на улицу. Открыв дверь, он наткнулся на взгляд Ясмины. Она замерла посреди танцующей толпы и смотрела на них. В первый миг ошеломленно, потом радостно. Будто ей понравилось увиденное, как если бы на порог вышли отец с дочкой. Порыв ветра взметнул в вихре пыль и лепестки цветов. Ясмина стояла меж танцующих, словно выпавшая из времени, неподвижная среди движения, красивая, смуглая женщина с самозабвенной улыбкой ребенка. Мориц пожалел, что нет у него слов, способных выразить все, что он чувствует к ней. Ни слов, ни прикосновений, ни безумств.

А если он и правда не вернется?

Надо уходить, подумал он, уходить как можно скорее. Не ради Фанни, а чтобы забыть Ясмину.

* * *

Праздник продолжался до глубокой ночи. Перед ресторанами шипели жаровни, из кафе гремела музыка, проспект освещали гирлянды электрических лампочек. Все были тут – мужчины и женщины, дети и старики, у каждого за ухом цветок жасмина. На самом деле каждый праздновал собственную победу: французы вновь обрели свою попранную было гордость, итальянцы – единство, пусть хотя бы на один день, а евреи просто выжили. Только у арабов не было причины для радости – их независимость была так же далека, как и перед войной. Но и они праздновали – ведь праздновали все. Может, та ночь была последней, когда все жители города плясали на улицах в едином порыве, а дальше их пути расходились.

* * *