Piccola Сицилия

Раздался скрежет, дверь распахнулась, и на улицу выскочили двое. В чем мать родила. Рудель завопил, поднимая тревогу, и кинулся вдогонку. Мориц устремился за ним в оливковую рощу. Ветки хлестали по лицу. Он видел только скачущий луч карманного фонарика в темноте, но догадался по шорохам, что беглецы разделились. За кем из них гнался Рудель, за мужчиной или за женщиной, Мориц не видел. Но знал, что Рудель быстрее, – он был в сапогах.

Когда Мориц, запыхавшись, догнал его, тот уже швырнул беглеца на землю. Голый мужчина рычал как раненый зверь. Рудель прижал его к земле. Мужчина плюнул Руделю в лицо. Рудель в ярости пнул его в живот, потом снова и снова, пока тот не скорчился от боли.

– Хватит. Он же не оказывает сопротивления.

Вдали слышался треск. Женщине удалось ускользнуть. Рудель посветил фонариком в лицо мужчины. Кровь заливала безумные глаза, длинные спутанные волосы и борода перепачканы в грязи. Мориц не узнал его.

– Кто ты такой? Почему убегаешь? Отвечай, быстро!

Виктор загородил лицо локтями.

– Гляньте на его конец! – крикнул Рудель. – Еврейская свинья.

– Мусульмане тоже обрезанные.

– Эй! Ты еврей? Переведите ему!

– Lei è ebreo? Juif?

Мужчина молчал. В глазах пылали ненависть и боль.

– Почему прятался?

Тут Рудель заметил что-то, висевшее на шее мужчины на цепочке. Схватил подвеску и посветил на нее. Серебряная ладонь со звездой Давида. Он победно ухмыльнулся.

* * *

В сарае они нашли коричневый чемодан с одеждой и французским фотоаппаратом «Лонгчамп», а также кожаную записную книжку с именами, телефонами и адресами. Имена были мусульманские, европейские и еврейские. И серебряный кинжал. Еврей, скрывающийся от принудительных работ. Еврей, который не сдал свой фотоаппарат. Вооруженный еврей вблизи линии фронта. Рудель чуял хороший улов. Саботажник, шпион, ценная добыча. Его личная победа посреди всеобщего поражения.

– Non, mon colonel, я не знаю этого господина, – уверял Жак.

Рудель не верил ни единому слову француза и грозил заодно арестовать и его. Мориц видел его игру насквозь, слишком часто ему приходилось наблюдать такое. В конце концов Жак смог откупиться – за двенадцать ящиков вина. Все, что могло поместиться в машины. Рудель потребовал еще рубашку и штаны для арестованного. Не для того чтобы сохранить его достоинство, а чтобы не привлекать внимания на дороге.

– Снимок! Райнке, сфотографируйте нас!

Рудель позировал со своим пленником, как охотник с крупной добычей. Темная борода, затравленный взгляд, руки, связанные впереди веревкой. Мориц, держа камеру в руке, колебался. Имел ли он право фотографировать этого человека в столь униженном состоянии? Пленник посмотрел на него так, будто узнал его, но тотчас отвел глаза. Мориц задумался, не видел ли он его раньше. Рудель поволок свой трофей к машине, все с той же торжествующей улыбкой. Мориц поднял фотоаппарат и быстро нажал на спуск, чтобы покончить с этим недостойным спектаклем. В Потсдаме вряд ли понравится такая фотография. Он погрузил сумку с камерой в машину и оглянулся на оливковую рощу, залитую рассветными лучами. Где-то там она, должно быть, спряталась. Женщина без одежды.

* * *

Мориц вел машину. Рудель сидел рядом, его ординарец и связанный пленник – на заднем сиденье. Ящики с вином ехали в другой машине. Они миновали танковую колонну, которая остановилась еще ночью. Солдаты из танков в начале колонны ремонтировали рухнувший мост. Новые дурные вести с фронта. В зеркале заднего вида Мориц наблюдал за глазами арестованного, которые все внимательно фиксировали. Казалось, пленник понимает, о чем они говорят. Любая дурная для немцев новость повышала его шансы выжить. Всякий раз, когда их взгляды в зеркале встречались, пленник отводил глаза. Чтобы развеять общую подавленность, эсэсовец на заднем сиденье затянул песню. Heia Safari. Как будто Роммель все еще среди них. Рудель не подпевал. Мориц перебил песню, заведя Rolling Home[38]. Когда эсэсовец на заднем сиденье запротестовал, пришлось объяснить, в чем разница между вражеской песней и песней моряка на нижненемецком диалекте. Rolling Home to Dear Old Hamborg[39]. Они не понимали шуток, не знали традиций, эти эсэсовцы. В конце концов сошлись на песне, которая годилась всегда, для всех. Lili Marleen. Мориц думал о Фанни. И внезапно вспомнил, где он уже видел этого арестованного. Он уставился в зеркало.