Piccola Сицилия

Рудель не выставил охрану, чтобы не спорить с вермахтом насчет того, чья это обязанность. Мориц осторожно отпер дверь чулана. Виктор лежал на полу, едва различимый в слабом свете. Глядя на его истерзанное тело, Мориц вспомнил одну картину, которая когда-то привела его в смятение. В детстве он стоял на коленях на жесткой скамье в их деревенской церкви, пока пастор махал кадильницей, и смотрел на освещенный свечами крест над алтарем – Иисус, в муках уронивший голову набок, залитый кровью, в терновом венце. Маленький Мориц тогда испугался, и он спрашивал себя, почему взрослые такие спокойные, хотя тоже смотрят на страдания Христа. Как к этому можно привыкнуть. И вот он лежал перед ним. Виктор медленно приподнял голову и посмотрел на него. Мориц потрясенно молчал. Его потрясли не ужасающие раны на лице Виктора, а то, что они скрывали. Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне[41]. Эти слова из забытого воспоминания, из потерянного мира внезапно прозвучали у него в голове.

* * *

То, что он сделал потом, не было никаким планом. Он действовал неторопливо, почти с сомнамбулической точностью. То был один из тех моментов, когда поступки не следуют какому-то замыслу, а вытекают из ситуации, в центре которой ты находишься, – как удачный кадр, который получился спонтанно, без усилий, только Мориц сейчас был не фотографом, а самим кадром. Он закрыл дверь, поднялся к себе в комнату и достал из шкафа рюкзак. Сложил в него походную фляжку с питьевой водой, две банки сардин в масле из английских трофеев, пачку сигарет и карту, на которой пометил линию фронта. Фотоаппарат пленника он оставил у себя. И снимки. Потом снова спустился в подвал, так никем и не замеченный.

Открыл дверь и вошел в темный чулан. Виктор вздрогнул и приподнялся в ожидании удара. Мориц приложил палец к губам, твердо посмотрел ему в глаза и протянул рюкзак. Виктор не двигался. Он был в растерянности. Мориц знаком велел ему взять рюкзак и посмотреть внутрь. Виктор нерешительно подчинился и замер. Это ловушка?

– Если вы поторопитесь, то до восхода солнца покинете пределы города. Британцы стоят в восьмидесяти километрах к западу, недалеко от Бизерты. Всюду хаос. Вам только нужно избегать больших дорог.

Виктор продолжал на него таращиться. Мориц не стал дожидаться ответа. Ему следовало поскорее убраться отсюда.

– На улице у входа охранник. Я заговорю с ним и отвлеку. Через пять минут выходите через гараж директора отеля. И чтоб никакого шума, понятно?

Виктор кивнул. Он поправил воротник, будто ему было неловко выходить на улицу в мятой рубашке.

– Grazie.

– Di niente.

Мориц отступил в сторону. Виктор встал и шагнул к двери, там обернулся:

– У вас есть чем писать?

Мориц достал из кармана брюк карандаш. Виктор оторвал уголок от карты и нацарапал адрес.

– Мои родители. Альберт и Мими Сарфати. Прошу вас, скажите им, что я жив.

Внизу он подписал еще пару слов: È un amico. Это друг.

– Покажите им это. Они знают мой почерк. И скажите им, что Ясмина смогла убежать.

– Ясмина?

Та голая женщина в оливковой роще.

– Ваша жена?

Вспышка в глазах Виктора сбила Морица с толку.

– Скажите им, чтоб не беспокоились. Я вернусь.

* * *

Мориц вышел из отеля на проспект де Пари, попросил у охранника огонька и поделился с ним сигаретами. Они болтали о девушках из борделя, смеялись, и только Мориц услышал, как в темноте тихо скрипнула гаражная дверь. Никаких шагов – босые ноги ступают беззвучно.

Обрывок карты Мориц сунул в конверт с письмом Фанни, отпечатанные фотографии сложил в папку с собственными снимками и лег в постель. Впервые за многие месяцы он спал крепко. Допрос на следующий день он выдержал спокойно. Рудель был вне себя, но что он мог поделать. Ночью Мориц вывинтил карманным ножом дверной замок, чтобы все выглядело так, будто арестованный освободился сам. К вечеру дело было кончено. Рудель разорвал протокол, чтобы не оставлять документальных следов своей неудачи. Никакого арестованного никогда и не существовало.

* * *

Мориц едва мог поверить происшедшему. Он выступил из тени, вмешался и все же остался невидимкой. Без его вмешательства мир был бы другим. На одного человека меньше. Почему он это сделал? Потому что слышал его пение, игру на фортепиано? Ощутил сходство с ним, из-за любви к музыке и знания итальянского? Возлюби ближнего твоего как самого себя. А будь это просто человек с улицы, необразованный и, может, даже неприятный, он бы его тоже освободил? Нет, наверняка нет. Есть люди, которые прячут евреев просто потому, что они евреи. Из принципа. Враг моего врага – мой друг. Эти люди готовы умереть за убеждения. Он же действовал просто из симпатии. Он не был героем. Он хотел сделать не что-то особенное, а что-то простое – Виктор ему нравился.