Пиф-паф, прекрасная маркиза!

— Так ведь не чужой он мне. Я и полиции так же сказала. Родственник он мне. Отец его — Прохор Кузьмич — моей маме двоюродным дедом приходится.

Прохор Кузьмич! При звуке этого имени в голове у Василисы вновь всплыли далекие детские воспоминания. Вот они с бабушкой сидят вечером за круглым, накрытым кружевной скатертью столом и играют в свою излюбленную игру — деревню Малочаевку. Маленькая Василиса с увлечением двигает по деревне фигурки, заставляя одних идти на сенокос, другим веля печь хлеб, а третьим стирать на речке. Но для нее это лишь раскрашенные куклы.

А вот бабушка с каждой фигуркой разговаривает.

— Прохор Кузьмич-то у нас теперь, небось, за всеми старшой, — говорит она, беря в руки одну из фигурок. — Как отец его старшим был, так и сын после него стал.

Василиса удивляется:

— Почему так, бабушка? Почему Прохор старший? У него и рубашка-то простая и без всякой вышивки. Вот дядя Терентий куда красивей выглядит.

И Василиса показывает бабушке фигурку высокого плечистого человека с густыми светло-русыми волосами, который держит в руках гармонику.

— Смотри, как хорош. Сапоги так и блестят.

Но бабушка от ее слов отмахивается.

— Терентий — пустомеля и болтун. Ему лишь бы девок потешать да на гармошке своей играть. Не могло из него толку получиться. Небось, так до сих пор на завалинке девок своей музыкой и потешает. Ох, бедная Марфа, все хозяйство с таким муженьком на себе тащить приходится.

Но при этом Василиса видела, что глаза у бабушки горят одобрением, когда она смотрит на пустомелю Терентия.

Бабушка всегда говорила об этих картонных фигурках так, словно каждая из них была наделена живой душой. Словно всех их она хорошо знала и знала, что и от кого можно ожидать.

— И долго бабушка жила в Малочаевке?

— Пока их оттуда не погнали, жила. И мать ее. И отец.

— А что еще Савва Прохорович говорил про мою бабушку?

— Отец ему велел к ней поехать. Прохор Кузьмич совсем к концу душой просветлился. Ни одного греха за собой не оставил, кроме одного. Ссора у него с твоей бабушкой много лет назад вышла. Что и почему, я толком не знаю. Но вот эта самая ссора покоя старику и не давала. По его слову бабушку твою выгнали, по его слову и назад должны были принять.

— Бабушку выгнали? Из Малочаевки?

— В Малочаевке-то они до самого последнего времени все вместе жили, — покачала головой хозяйка. — Почти до самой войны. Пока всех, включая твою бабушку с ее матерью, оттуда горняки не выселили. Разведывательные работы там много лет велись, наших людей оттуда потихоньку и переселяли. Но окончательно выселили уже перед самой войной. Потом они с Прохором Кузьмичом и еще несколькими семействами в Мордовии оказались. А моя бабушка с дедушкой далеко за Уралом. Так и разминулись.

Бабушка иногда рассказывала Василисе про то, как они натерпелись лиха с Василисиной прабабушкой Верой. Там же, в Мордовии, бабушка встретила своего мужа — Василия. Рассказывала бабушка и о том, как они — две женщины и их защитник — после войны с трудом наскребли денег, чтобы вернуться из Мордовии, где они никому не были нужны, и как обжились в Карповке, где сумели купить дом.

А теперь оказывалось, бабушку перед этим откуда-то выгнали. И откуда же?

Оказалось, не из Малочаевки. В Малочаевке к этому времени уже не осталось ни одного старовера. А изгнали бабушку из самой общины староверов.

— Но не просто так, а потому что твоя бабушка не пожелала покориться воле старейшин, которые выбрали ей жениха из своей среды, а вышла за чужого, пришлого парня, с которым познакомилась там, куда занесла их нелегкая.

Такова была судьба юной Нины, которая наплевала на мнение нескольких уважаемых семей староверов и сделала выбор по своему вкусу.

— Теперь я понимаю, почему в Карповке бабушка оказалась уже взрослой! Я помню, мне говорили об этом соседи, что наша семья поселилась там уже после войны. Бабушка приехала уже с мужем и мамой.

В Карповку бабушка прибыла с матерью Василисы на руках. Деда своего Василиса не знала. Бабушка лишь как-то сказала, что его арестовали в конце 1940-х то ли по обвинению в саботаже, то ли еще по какому-то надуманному поводу. Саму бабушку каким-то чудом тогда не тронули. То ли пожалели, что было, конечно же, маловероятно, то ли сработал какой-то иной механизм, заставивший сотрудников НКВД обойтись с молодой матерью необычайно снисходительно.

Нина Кузьминична по этому поводу всегда говорила одно и то же:

— Всего-то счастья было нам с твоим дедом дано ровно сорок месяцев.

— Так мало, бабушка!

— Зато из этих сорока месяцев я каждый день помню. И они у нас с твоим дедом не даром прошли. Дочка у меня родилась, твоя мама. Да только и она недолго меня радовала. Не успела замуж выйти и тебя родить, как и сама умерла, и отца твоего за собой потянула. Только ты и уцелела.

— Почему так, бабушка? Почему мы такие несчастливые?

— Уж Господь знает, кого карает.

— Но чем мама провинилась, что так рано умерла?

— Не на ней вина. До нее это началось.

— Значит, ты виновата?

— И я тоже зла людям не делала.