Пигмалион. Кандида. Смуглая леди сонетов

Вот где была у Шекспира настоящая обида. И хотя описывать его как человека с разбитым сердцем вопреки безудержно веселым сценам и безмятежно счастливой поэзии последних пьес – сентиментальное преувеличение, тем не менее открытие того факта, что самые серьезные из его произведений имели успех, только когда их вывозил на себе обворожительный актер (при этом безобразно переигрывающий), а серьезные пьесы, не содержавшие ролей, где было что переигрывать, оставались лежать на полке, – достаточно красноречиво объясняет, почему под конец жизни человечество и театр не рождали у Шекспира восторженного ликования. А это единственное, что мистер Харрис может привести в подкрепление своей теории разбитого сердца. Но если бы даже Шекспир и не терпел неудач, все равно человек его таланта, наблюдая политическое и нравственное поведение своих современников, не мог не прийти к выводу, что они не способны справляться с проблемами, поставленными их собственной цивилизацией. И их попытки проводить в жизнь законы и исповедовать религии, предлагаемые великими пророками и законодателями, всегда были и остаются до такой степени беспомощными, что ныне мы призываем сверхчеловека (новый, по существу, вид), чтобы он выручал человечество, спасая его от неумелого управления. Вот в чем истинное горе великих людей. Считать же, что, когда в словах великого человека слышна горечь, а на лице написана грусть, он будто бы разочарован в любви, кажется мне сентиментальной чепухой.

Если читатель вместе со мной добрался до этого места, он убедится, что, как бы ни была тривиальна моя пьеска, набросок этот полнее дает образ Шекспира, чем можно было бы ожидать при его легковесности. Увы! содержащийся в ней призыв создать Национальный театр как памятник Шекспиру не тронул глупцов, не понимающих, что Национальный театр стоит иметь ради Национальной души. Я, к сожалению, показал Шекспира хранящим и использующим (как и я это делаю) те сокровища бессознательно музыкальной речи, которые простые люди растрачивают каждодневно, и это приняли за умаление «оригинальности» Шекспира. Ну почему мне достались такие современники? Почему из Шекспира делают посмешище такие потомки?

Шестнадцатый век на исходе. Июньская ночь. Терраса Уайтхоллского дворца, выходящая на Темзу. Дворцовые часы, отзвонив четыре четверти, бьют одиннадцать. Лейб-гвардеец часовой на посту. К нему подходит неизвестный в плаще.

Часовой. Стой! Кто идет? Пароль!

Неизвестный. Пресвятая Дева! Не знаю. Забыл, совсем забыл.

Часовой. Значит, не пройдете. По какому делу? Кто вы такой? Верный ли человек?