Пикник на обочине

Справа у нас был институт, слева — Чумной квар­тал, а мы шли от вешки к вешке по самой середине улицы. Ох и давно же по этой улице никто не ходил и не ездил! Асфальт весь потрескался, трещины про­росли травой, но это еще была наша трава, чело­веческая. А вот на тротуаре по левую руку росла уже черная колючка, и по этой колючке было видно, как четко Зона себя обозначает: черные заросли у самой мостовой словно косой срезало. Нет, пришельцы эти все-таки порядочные ребята были. Нагадили, конечно, много, но сами же себе обозначили ясную границу. Ведь даже «жгучий пух» на нашу сторону из Зоны — ни-ни, хотя, казалось бы, его ветром как по­пало мотает...

Дома в Чумном квартале облупленные, мертвые, однако стекла в окнах почти везде целы, грязные только и потому как бы слепые. А вот ночью, когда проползаешь мимо, очень хорошо видно, как внутри светится, словно спирт горит, язычками такими голубоватыми. Это «ведьмин студень» из подвалов ды­шит. А вообще так вот посмотришь — квартал как квартал, дома как дома, ремонта, конечно, требуют, но ничего особенного нет, людей только не видно. Вот в этом кирпичном доме, между прочим, жил наш учитель арифметики по прозвищу Запятая. Зануда он был и неудачник, вторая жена у него ушла перед са­мым Посещением, а у дочки бельмо на глазу было, так мы ее, помню, до слез задразнивали. Когда па­ника началась, он со всеми прочими из этого квартала в одном белье до самого моста бежал — все шесть ки­лометров без передышки. Потом долго чумкой болел, кожа с него слезла, ногти. Все, кто в этом квартале жил, почти все переболели, поэтому-то и квартал на­зывается Чумным. Некоторые померли, но главным образом старики, да и то не все. Я, например, ду­маю, что они не от чумки померли, а от страху. Страшно было очень. Кто в этом квартале жил, чум­кой болел. А вот в тех трех кварталах люди слепли. Теперь эти кварталы так и называются: Первый Слепой, Второй Слепой... Не до конца слепли, а так, вроде куриной слепоты. Между прочим, рассказывают, что ослепли они будто бы не от вспышки какой-нибудь там, хотя вспышки, говорят, тоже были, а ослепли они от сильного грохота. Загремело, говорят, с такой силой, что сразу ослепли. Доктора им: да не может этого быть, вспомните хорошенько! Нет, стоят на своем: сильнейший гром, от которого они и ослепли. И при этом никто, кроме них, грома не слыхал...

Да, будто здесь ничего не случилось. Вон киоск стоит стеклянный целехонек. Детская коляска в во­ротах — даже бельишко в ней вроде бы чистое... Ан­тенны вот только подвели — обросли какими-то во­лосами наподобие мочалы. Очкарики наши на эти антенны давно уже зубы точат: интересно, видите ли, им посмотреть, что это за мочала — нигде такого больше нет, только в Чумном квартале и только на антеннах. А главное — тут же, рядом ведь, под са­мыми окнами. В прошлом году догадались: спустили с вертолета якорь на стальном тросе, зацепили одну мочалку. Только он потянул — вдруг пш-ш-ш! Смот­рим — от антенны дым, от якоря дым, и сам трос уже дымится, да не просто дымится, а с ядовитым таким шипением, вроде как гремучая змея. Ну, пи­лот, даром что лейтенант, быстро сообразил, что к че­му, трос выбросил, а сам деру дал... Вон он, этот трос, висит, до самой земли почти свисает и весь мочалой оброс...

Так потихоньку-полегоньку доплыли мы до конца улицы, до поворота. Кирилл посмотрел на меня: сво­рачивать? Я ему махнул: самый малый! Повернула наша «галоша» и пошла самым малым над последними метрами человеческой земли. Тротуар ближе, ближе, вот уже и тень «галоши» на колючки упала... Все, Зона! И сразу такой озноб по коже... Каждый раз у меня этот озноб, и до сих пор я не знаю, то ли это так 3она меня встречает, то ли нервишки у сталкера шалят. Каждый раз думаю: вернусь и спрошу, у других бывает то же самое или нет, и каждый раз забываю.

Ну, ладно, ползем потихоньку над бывшими огоро­дами, двигатель под ногами гудит ровно, спокойно — ему-то что, его не тронут. И тут мой Тендер не вы­держал. Не успели мы еще до первой вешки дойти, как принялся он болтать. Ну, как обычно новички болтают в Зоне: зубы у него стучат, сердце захо­дится, себя плохо помнит, и стыдно ему, и удер­жаться не может. По-моему, это у них вроде насмор­ка, от человека не зависит, а льет себе и льет. И чего только они не болтают! То начнет пейзажем восхи­щаться, то примется высказывать свои соображения по поводу пришельцев, а то и вообще к делу не относящееся — вот как Тендер сейчас завел про свой новый костюм и уже остановиться не может. Сколько он заплатил за него, да какая шерсть тонкая, да как ему портной пуговицы менял...

— Замолчи, — говорю.

Он грустно так на меня посмотрел, губами по­шлепал — и опять: сколько шелку на подкладку по­шло. А огороды уже кончаются, под нами уже гли­нистый пустырь, где раньше городская свалка была, и чувствую я — ветерком здесь тянет. Только что ни­какого ветра не было, а тут вдруг потянуло, пыле­вые чертики побежали, и вроде бы я что-то слышу.

— Молчи, сволочь! — говорю я Тендеру.