Пилат

Но все это может быть спекуляцией. Во всяком случае, с исторической точки зрения, начиная от въезда в Иерусалим, события указывают на цель, которая отличается от цели, которая была у Спасителя до происшедшей в нем перемены, так же резко, как и его поведение в последний великолепный момент перед осуждением. Четкое направление, которое с несравненной прочностью указывало только на высшее счастье в вере и в уповании на Бога, было там явлено как образец, и теперь снова проявилось — монументально-героически и окруженное божественным светом. Между этими вехами находится весьма короткое время темного пути, который хотел ввести Спасителя в искушение. Как Спаситель на этом пути развернулся и снова пришел к себе, об этом в самой потрясающей сцене, которая когда-либо была написана, несколькими словами рассказывается в Евангелиях. Это сцена на Масличной горе: «Abba, Pater, omnia tibi possibbilia sunt, transfer calicem hune a me; sed non quod ego uolo, sed quod tu» — «Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты».

Волнения в городе закончились, их предводителей схватили, шум возмущения миновал, вера в появление мессии тоже миновала, восторг сменился подавленностью; и прежде всего сам Господь и его ученики поняли, что их непримиримые враги по-прежнему у власти и в любой момент они могли появиться. Это были часы крайнего страха. Но для Спасителя это были часы еще большего страха. Из Евангелий известно, что Христу пришлось пережить кризис неописуемого ужаса. Он отчаянно старался сохранить самообладание. Он снова и снова уходил от учеников и искал уединения, чтобы прийти в равновесие с самим собой и Богом. Ему было страшно, ужасная душевная борьба терзала его; тело покрылось потом страха, который, как сказано в Евангелиях, как капли крови, падал на землю.

Было бы не только кощунственно, но полным абсурдом, если пытаться объяснить этот пароксизм страха обычным страхом смерти. Возвышенность образа Господа исключает это предположение, и благородное достоинство, которое он показал затем в своей муке, полностью опровергло бы это допущение. Но было, хотя и всего лишь в течение нескольких часов, это безграничное отчаянье — и оно, это отчаянье, охватило Иисуса явно значительно сильнее, чем его учеников, внешне едва ли в меньшей степени находившихся под угрозой. Но по ученикам ничего не было заметно о трагедии в высшем смысле этого слова. Они просто чувствовали страх, и даже Петр, который пытался сопротивляться, а потом скрылся, дрожал только за свою жизнь.

Гнетущий страх смерти не сокрушил величайшую душу из всех, которые мы знаем; лишь одно могло угрожать душе Господа уничтожением: чувство вины, дыхание страшного, выше всех представлений, осознания того, что она, душа, предала свое божественное предназначение. Тогда Бог отвел свою руку от Иисуса. Он, Иисус, подвергся искушению, спутав роль духовного мессии с ролью земного мессии; и рассказ об искушении дьявола, который повел его на гору, чтобы показать ему великолепие этого мира, этот рассказ, который в остальных прагматичных Евангелиях выглядит как чужеродное тело и почти как случайная арабская сказка, этот рассказ стал действительностью, — только в этот раз Господь не прогнал искусителя со словами «изыди от меня, сатана», а последовал за ним. Таким образом он предал свое назначение, и это было именно то, что в раскаянии, позоре и горчайшем отчаянье бросило его на землю.