Пилигрим (СИ)

Связь же, что сковывает людей с вожделенным предметом, есть желание, которое хотя и эфемерно и вне человека не живет, крепче каната из сизаля толщиною в руку и железной цепи, способной удержать слона, прикованного ею за заднюю ногу. Желание есть влечение внутреннее, хотя порождаются причинами внешнего порядка, ибо полностью обратившись внутрь себя, обнаруживаешь отсутствие предмета желания, воистину там его нет; а оттого самодостаточным людям почти нечего желать, и они умиротворенны, таковы есть Будды. Влечение человека к чему-либо вовне притягивает его неминуемо в ту среду, где эти желания могут получить удовлетворение: желание земных вещей приковывает нашу душу к земле, высокие желания влекут ее к небесам, почему сказано: "Человек родится сообразно своим желаниям". Человек есть создание размышления; над чем он размышляет в этой жизни, тем он становится в следующей. Сознание этой истины должно служить предостережением, дабы быть разборчивым в своих желаниях и не допускать в душу такие из них, что обратятся против нашей оболочки телесной и духовной вредом и потравою. Так, желания нечистые, невоздержанные, зверские - разве укрепят они душу и обратят ее к размышлению о высоком служении и предназначении? - очевидно, нет, они создадут для ее нового воплощения подходящее тело страстей, и оно устремится неизбежно в недра такой лишь матери, кровь которой сможет дать подходящий материал для его физической оболочки. Удивительно ли, что тогда оборотится он зверем паскудным и кровожадным? И за что ему пенять на судьбу свою, если сам он устроил ее по великому хотению своему? Ведь ничто незаслуженное не заставит страдать человека, а закон справедливости, хотя и инертен, непоколебим.

И вот, облаченное в невесомое одеяние, вожделенное мне существо, переданное в мою власть силою хладного злата, что способно одолевать все на свете, стояло предо мною в застенчивости своей, покуда я размышлял о природе желания моего и о цене обладания ею. Воистину, к чему привяжешься душою, в том и место для уязвления твоего, как пята у Ахиллеса, что не защищена и открыта для хитрого удара, коему уже не противостоять. Но как мне отрицать очевидное и не допускать в сознание свое соблазна, когда и единого взгляда на эту женщину достало, чтобы возжелать ее не одним только плотским желанием, преодолеть которое мучительно, но вполне возможно, настроивши мысль на материи иного, нежели позывы тела, порядка и рассудив о приоритете духовного над мирским, но возжелать ее духовною жаждою, желанием не обладать, а насущною нуждою разделить совместно побуждения и наслаждения, и смотреть как бы через одни глаза, и видеть одинаково, находя красоту в одном и том же, и осязать как бы одной рукою, и воедино ощущать мягкость меха и прохладу шелка, и вычурную резьбу на бокале, и опасную остроту жала дамасского клинка, и обонять как бы одним организмом и вкушать как бы сквозь одни уста опьяняющую сладость вина и ароматную сердцевину персимона, и сладостно страдать как бы единой душою над одними и теми же строками из Сафо и из Саади, и из Басё, и из творений Ятаро Кобаяси, коего ты знаешь под именем Иссы, что "возвышал низкое", и из Рэмбо, и из Лорки, и упиваться вдвоем, как бы наедине с собою, тою же касыдою, облекаясь в одну гармонию на двоих, в коей нет разделения, а только целое одно. Но ведь воистину, в любви легче все отдать, нежели все взять!

На коже девичьей

Следы от блошиных укусов -

И те прелестны.

Ах, раздели со мною меня, и отдай мне свое средостение, ведь нежность моя неизбывна! Дыхание твое не есть ли источник жизненной силы мне, и не соль ли слез твоих есть воды моря моего чувства? Мог бы, так направил бы поток крови моей в вены твои, чтобы омыть потаенные уголки тела твоего и убрать печали и тоску твою на грудь себе. Утоли же жажду мою!

А она была предо мною все той же недвижной фигурою невольницы чужого желания, и принимала участь свою молчаливо и бездвижно, как принимают безысходно то, что превыше волеизъявления их - морскую волну, что в пучину утягивает целые корабли, или лавину на горном перевале, или нашествие саранчи, и лишь ожидала приказания моего, тогда как я хотел и мог обратить к ней лишь моление свое о снисхождении, ибо я возжелал любви, а она полагала предстоящее работою, что наложена на нее ее рабским долгом, и если я искал ответной искренности, она, подобно хладному зеркалу, готова была отразить все, что на лике моем без слов читала, не наполняя происшедшее подлинным чувствованием.

Одурманенным будучи излишествами после долгого пути, в коем претерпел множество лишений, и коий сам был одним бесконечным угнетением тела и души, я тянулся к ней всем существом своим, и не находил отклика ответного, и тяготился, и страдал тем. И вот, не в силах совладать с эти, протянул к ней руку и коснулся теплоты плоти ее под покрывалом, и слова не говоря, направил ее в дальний покой моего помещения, где горели светильники, налитые пальмовым маслом, и курилась ладановая смолка на бамбуковой спице, и ложе разверзнутое ожидало нас.