Пилигрим (СИ)

Она же прежде всего выбрала самого худого из наших ослов и развьючила его от поклажи, оставив лишь войлочную покрышку заместо седла, и взяла самый худой из наших хурджинов, и поместила в него малую толику еды и того, что могло за еду сойти в крайних обстоятельствах - некие коренья странного вида, и траву сухую, и остатки птичьего гнезда, и кости, солнцем выбеленные, и взяла долбленую тыкву, где вода хранилась некогда, но влаги в ней не оставила ни капли, что должно было вводить в заблуждение вопрошающих, отчего и за каким делом женщина явилась в оазис, ибо жажда принуждает и более сильную натуру унижаться и пресмыкаться ради малой толики питья. Затем Мудрейшая сняла из своих одежд то, что было добротного и оставила на себе лишь изношенное и ветхое, и присыпала голову и одежды песком, хотя они и не нуждались в том, и вот, в таком затрапезном и растерзанном виде она села на осла и погнала его в сторону оазиса открыто, среди бела дня и у всех на виду, а мы же скрылись в камнях и с настороженной опаскою следили за произведенной ею хитростью.

Мудрейшая на осле медленно, как бы в крайнем истощении и напряжении всех ее сил, продвигалась по направлению к оазису, а мы ожидали, когда ей навстречу выскочат на быстроногих дромадерах воины из бедуинов, чьи лица сокрыты платками от солнца, от песка и по обычаю, и захватят ее и учинят ей допрос, на котором она должна была принять единственно правильное решение войти нам в оазис и отдаться на милость народа его или же бежать без оглядки в поисках спасения жизней своих и лучшей доли. Однако время шло и шло и Мудрейшая приблизилась уже к самым пределам оазиса, а никакой деятельности в нем мы не усмотрели, даже людского движения, обычного в таком деле, не было никакого. Точно также невозможно было расслышать никаких звуков, обыкновенно сопровождающих повседневное бытие - ни верблюжьего рева, ни овечьего блеяния, ни звона кузнечного дела, ни плеска воды в хаузе, но мне казалось, что из-за отдаленности нашего схрона так и должно быть. Но вот ясноглазая Лебана тронула меня за одежды и сказала:

- Мудрейшая, господь ей в помощь, да не допустит всемогущий несправедливости, вошла внутрь. - И голос ее от волнения сдерживаемого пресекся.

И мы ждали, что произойдет, еще в течение долгого времени, однако же ничего явственного не случалось. И солнце перевалило полдень и пошло на убыль, но мы не видели ни Мудрейшую, ни кого из жителей оазиса, и стали пребывать в недоумении о причинах сего. И еще время прошло, и Лебана сказала мне:

- Дозволь мне сделать испытание моей судьбы, поелику нет мочи ожидать в неизвестности. Дай мне проникнуть в то место, чтобы узнать загадочность его.

Но я не допустил того, решив про себя самому отправиться в оазис под покровом сумерек и вызнать, что делается в нем.

Так мы ожидали многое время, наблюдая, чтобы к нашему укрытию не подобрались скрытно лазутчики, коих мы подозревали в жителях оазиса, и охраняли наших людей и имущество бдительно. По прошествии же оного, Лебана привлекла внимание мое к некоему движению среди дерев, которое она, как остроглазая, прежде меня наблюдать сподобилась, я же, помимо мельтешения теней, ничего не рассмотрел. Вскоре же мы с удивлением и нечаянной радостью смогли рассмотреть Мудрейшую, которая на осле своем двигалась в нашем направлении, и была она одна, и никто не преследовал ее и не сопровождал, что было по меньшей мере подозрительно. По моему приказу люди затаились, ожидая возможного подвоха, и никто не вышел встречать ее из соображений предосторожности, потребной и преимущественной в непонятном и неоднозначно истолковываемом положении. Она же, приблизившись на расстояние голоса, неожиданно воскликнула:

- Господин! Выйди ко мне, господин мой!

И я, не будучи вездесущ и не будучи всеведущ, повиновался, ибо целиком и полностью доверялся глубине мудрости и чистоте помыслов ее, и мое доверие всегда оказывалось предстоящим перед холодным расчетом и рассудительностью.

15