Пилюли счастья

Как это совершается? Коллективно или единолично разрабатывается план текущей работы? Ведется ли на этой ниве социалистическое соревнование? Стремятся ли коллеги и единомышленники переплюнуть друг друга дерзостью замыслов и ловкостью исполнения? Каким образом отчитываются перед начальством? Практикуются ли приписки? Выдаются ли премиальные? Объявляется ли благодарность с занесением в личное дело? По какой графе предоставляется удобный случай облагодетельствовать милых родственников, продвинуть племянницу в баронессы? И так ли уж неукоснительно соблюдается правило: «От нас — если по-хорошему — большая польза может выйти, а если по-плохому — то как раз наоборот»? Ведь самый-то смак как раз пригреть, приголубить, позволить распушиться и расшалиться, поверить в свою звезду, в свою приближенность и исключительность, а после раз — и дернуть за веревочку. Сперва понаблюдать, как этот доверчивый болван смелеет и радуется, расцветает, как весенний бутон, распускает павлиний хвост, а после и прихлопнуть, как муху. Смешно ведь.

«…ВОЗМОЖНОСТИ НЕТ не выиграть, это верно, верно, двадцать опытов было со мною, и вот, зная это наверно, я выезжаю из Гомбурга с проигрышем…»

28

Между двумя крайностями, между легкомысленным наслаждением житейскими радостями и смертным отчаяньем, нагромождается много всякого прочего. Много разных нюансов, взлетов и падений, удач и досадных просчетов. Каждый из нас тащит за плечами эдакую плетеную корзину с перегородкой посередке. За левым плечом — достижения, за правым — убытки. Убытков, как правило, больше, поэтому с годами мы все сильнее кренимся на сторону и, заметив нарушение равновесия, пытаемся подпереть себя клюкой. Исправить положение. Выкидываем перед последним прощанием какой-нибудь дурацкий фортель. Завещаем, например, все свое состояние любимому коту, утратившему от множества прожитых лет всякий интерес к тем удовольствиям, которые приобретаются за деньги.

У мамы в Ленинграде был дальний родственник, покинувший родной городишко еще до революции. Не то двоюродный дядя, не то троюродный брат, юноша весьма одаренный и в неменьшей степени вздорный. Благодаря своим незаурядным способностям сумел добиться покровительства некоторых влиятельных представителей прогрессивно мыслящего петербургского общества и получить право на жительство в столице, минуя лицемерное крещение. Имя тем не менее переменил, причем самым решительным образом — не так, как другие, из Абрама в Аркадия или из Вольфа во Владимира, а полностью перечеркнул свое неправильное прошлое и, наплевав на волю родителей, нарекших его Шломой, сделался Арсением. Очень лихо продвинулся по научной линии, поддержал большевистский переворот и был назначен директором одного из первых советских научно-исследовательских институтов. Однако допустил непростительную и необъяснимую слабость — когда в Ленинграде появился его младший брат, тоже достаточно способный молодой человек, принял его в свой институт на какую-то незначительную должность. Развел кумовство. Более того, временно поселил у себя дома, в своей директорской квартире.

А брат тоже оказался субъектом вздорным и невыдержанным, в скором времени поссорился со многими сослуживцами и наболтал чего-то лишнего. И вполне естественным в те годы путем канул в бескрайние сибирские просторы. Оставив великодушному старшему брату на память потрепанный чемодан и звание члена семьи врага народа. Нельзя сказать, что Арсений слишком жестоко пострадал, но карьера его пресеклась и пошла на убыль. Из директоров его перевели в начальники одной из лабораторий, а потом, ровно за два месяца до коварного нападения фашистской Германии на Советский Союз, и вовсе посоветовали, несмотря на далеко еще не преклонный возраст, выйти на пенсию. Так что война и блокада застали их обоих, его и его сорокапятилетнюю жену Соню, в статусе бесправных пенсионеров. Вернее, пенсионера и домохозяйки. Что это означало, не нужно разъяснять. И вот тут начинается самое интересное: во всех приключившихся с ним несчастьях бывший Шлома обвинил не себя, не брата, не советскую власть, а вовсе ни к чему не причастную и ни о чем не осведомленную Соню. Прямо-таки возненавидел ее.