Пилюли счастья

Пришло письмо от Мины, американской дочки Мартина. Сокрушается и сочувствует, но правда ли, что все так трагично, как сообщает Эндрю? Неужели нет никакой надежды на улучшение? Она со своей стороны готова приехать и забрать отца к себе. Вопрос только, как посмотрят на это американские эмиграционные власти, дадут ли разрешение. Впрочем, надеется на положительный ответ, поскольку она, являясь заведующей дома престарелых, способна обеспечить ему весь надлежащий уход и лечение.

Я тотчас, не откладывая, поблагодарила свою падчерицу за внимание и просила не беспокоиться. Прости меня, Мина, ангел мой, я ценю твою заботу, но мы и тут, слава Богу, способны обеспечить надлежащий уход и лечение. Если же ты будешь столь добра и любезна, что вышлешь денег на ночную сиделку, то мы не откажемся. Наше финансовое положение оставляет желать лучшего. Что касается надежды на улучшение, то надежда, разумеется, сохраняется, и врачи вовсе не считают, что положение безнадежно. Скорее, напротив. Так что не стоит отчаиваться. И вообще, как известно, надежда покидает нас последняя.

Надписав адрес и запечатав конверт, я собиралась уже выйти на улицу, чтобы отнести письмо на почту, в двух кварталах от нашего дома, но потом вспомнила, что почтовый ящик имеется и при въезде в больницу.

Но не успела я подрулить к элегантным ажурным воротам прошлого века и выбраться из машины, как меня окликнула Эвелина.

— Это ты? — изумилась она вполне невинно и дружелюбно. — Что ты тут делаешь?

От бурного выражения радостных чувств и пылких объятий, однако, воздержалась.

— Как, ты не знаешь? — усмехнулась я. — Вы же всё знаете.

— Ах, Нинка, Нинка!.. — укоризненно покачала она головой. — Ну что ты за колючка такая? — И прибавила прямо-таки сердобольно: — Заболел, что ли, кто?

— Извини, я спешу, — произнесла я мрачно, заранее огибая ее, чтобы не вздумала приблизиться.

Во внешности ее произошли некоторые изменения. Как будто слегка раздалась, пополнела. Но может, это только кажется из-за пушистой приталенной шубки. Волосы! — поняла я. Из-под шерстяной коричневой шапочки выбивались крупные рыжие кудри. Для чего бы это прелестной блондинке краситься в рыжий цвет? Резонно предположить как раз обратное — что рыжий и есть ее натуральный цвет, а в блондинку перекрасилась тогда исключительно ради встречи со мной. Чтобы убедить меня, будто они с моей бывшей соседкой Томкой Ананьевой — одно лицо.

— А между прочим! — воскликнула она. — Паулина-то твоя нашлась!

Я невольно притормозила.

— А как же! — засмеялась она. — И не где-нибудь, а именно что у вас там, на Святой земле — в монастыре Святого Георгия! Поступила послушницей. Я так и предполагала — что-нибудь в этом роде.

— Этого не может быть, — заметила я. — Святого Георгия — это мужской монастырь.

— Да?.. — протянула она без особого смущения. — Ну, может, не Георгия, Георгины какой-нибудь…

Я не стала слушать дальше и направилась к почтовому ящику. А когда вернулась к машине, никакой Эвелины — ни льняной, ни рыжей — уже не было.

Зато в палате меня ожидала встреча с Паулиной. Нет, она появилась не сразу и все время оставалась слегка прозрачной, но очень правдоподобно ежилась и дрожала от холода в своем темно-сером, набухшем от дождя пальто. Мокрые, слипшиеся волосы жидкими прядками свисали по сторонам опавшего лица. Вместе с ней в палату вплыла та же самая потемневшая от сырости лавочка, на которой мы сидели в скверике возле Текстильного института.

— Видите, Нина, как мы оказались легкомысленны и неосторожны… — выдохнула она сокрушенно.

— Неосторожны? В чем же? — поинтересовалась я.

— Ну как же, неужели вы не помните? Этот велосипед напротив — в нем ведь была вделана фотокамера. Эти вспышки, помните? Они все засняли. Как мы могли быть столь беспечны, почему не догадались!

— Да что вы, Паулина, Бог с вами, при чем тут велосипед? Что вы выдумываете? Велосипед уже стоял там, когда мы пришли. Откуда же они могли знать, что мы сядем как раз напротив?

— О, проще простого! Мы ведь договорились встретиться у Текстильного института. А там всего две скамейки. И на второй — вы помните? — болтался какой-то огромный мерзкий пакет. Так что нам ничего иного не оставалось, как усесться против велосипеда.

— А даже если и засняли, так что? Хотя я ни одной минуты в это не верю! С какой целью? Что это могло им дать? Они что, не видели нас, не знали, как мы выглядим? Паулина, я просто удивляюсь — как вам лезет в голову подобная чепуха!

— Хорошо, не верьте, — вздыхает она. — Как вам угодно, можете не верить. Но результаты налицо…

— Перестаньте! Скажите лучше, где вы? Что с вами? Куда вы исчезли, почему не звонили? — требую я и вдруг замечаю у нее на шее обрывок мокрой грязной веревки. Как у той несчастной собаки, которая, не выдержав холода, голода и побоев, сорвалась с привязи и бегает по пустынному осеннему парку в надежде наткнуться на какую-нибудь заплесневелую корочку.