Пилсудский

Обуздание валютного хаоса и явные признаки экономической стабилизации, достигнутые преемником Витоса в кресле премьера — Владиславом Грабским[120], склоняли к раздумьям о целесообразности прежних форм борьбы. Среди сторонников Коменданта все шире утверждалось убеждение о необходимости протянуть руку к власти через головы депутатов Сейма. Скорее всего тогда, в середине 1924 года, — хотя абсолютно точно этого, по-видимому, никогда не удастся установить — были предприняты первые, более конкретные, опиравшиеся на давние легионерские узы шаги по организации заговора.

Когда переворот стал фактом, противники начали утверждать, что его замысел родился в Сулеювеке. При этом ссылались на большой конспиративный стаж Пилсудского, на характерные для его деятельности и в независимой Польше таинственность и конфиденциальность. Это обвинение выдвигалось не беспочвенно. Оно обогащало «черную» легенду Маршала такой чертой, как вероломство. Превращало его в человека, лишенного принципов и чести, безо всяких колебаний преступающего воинскую присягу и принуждавшего других к тому же.

Сегодня историки сходятся в том, что тайный заговор не был следствием приказа Маршала. Его инициаторами явились его энергичные подчиненные и соратники. Он же сам поначалу без энтузиазма выражался по поводу таких замыслов. «Я этого ни в малейшей мере не одобряю, — реагировал Пилсудский, когда в октябре 1923 года Владислав Барановский представил ему проект создания тайной организации, — не поддерживаю и не разрешаю делать, если вы спрашиваете моего мнения и считаетесь с ним. Как политики <…> вы вольны делать так, как вам подсказывает убеждение. <…> К армии, однако, с такого рода предложениями обращаться нельзя; она должна быть вне политики, даже вопреки своим желаниям и чувствам ко мне».

Нельзя анализировать эти слова, забыв о моменте, когда они были сказаны. Со времени ухода из политической жизни прошло всего несколько месяцев. Правительство Витоса переживало нараставшие трудности, которые, как казалось, окончательно раздавят его. Все свидетельствовало о том, что время явно заработало в пользу Маршала. Зачем было сколачивать заговор, который в любой момент мог быть раскрыт и вызвать в таком случае непредвиденные осложнения, коль скоро плод победы зреет и скоро сам упадет в руки?

И еще одно обстоятельство отбивало охоту броситься в мир политики. В конце концов Маршал мог прельститься прелестями семейной жизни. «Я отдыхаю, — говорил он Барановскому, — впервые за добрый десяток лет, отдыхаю по-настоящему, отдыхаю от государственной власти, от политики, дышу прозрачным, чистым воздухом, радуюсь в этом маленьком саду подаренному мне уголку природы, радуюсь моей награде. <…> Я журналист, публицист или историк, как вы желаете, и получаю высокие, почти на европейском уровне гонорары. Это мне импонирует. <…> И поэтому я должен быть благодарен пану Витосу и компании за то, что, сделав невозможной мою службу в армии, они дали возможность работать здесь, в Сулеювеке…»

Нет повода, из-за которого можно было бы поставить под сомнение искренность этих слов. Пребывание в Сулеювеке ведь означало реализацию его старых мечтаний. И тех, родом из Сибири, — о карьере известного писателя. И тех, довоенных, краковских, об идиллии вдвоем. Факт увеличения семьи для безгранично любящего детей отца только прибавлял прелести этим минутам.

День за днем проходили спокойно и беззаботно. Как вспоминала Александра Пилсудская, «муж обычно спал до десяти часов утра, после чего, прочитав «Курьер поранны» и «Экспресс», часто почивал еще до полудня. Встав, он отправлялся в сад, где проверял состояние деревцев. Наблюдал также за ульями, рассматривал цветы. Он не умел заниматься хозяйством, но почти с детской увлеченностью и восхищением открывал красоты природы, чему весьма способствовало общество дочерей — в 1923 году пятилетней Ванды и трехлетней Ягоды. Обед съедал ровно в три, после чего играл с детьми или читал на веранде. «Лишь вечером он приступал к своим писательским трудам, которые заканчивал поздней ночью, в два или три часа».

В такой атмосфере он не слишком спешил вернуться к политической деятельности, тем более что не имел ни малейших сомнений в том, что Польша не сможет слишком долго обходиться без него.

7. Совершивший переворот

Время шло, а час Маршала все не пробивал. Враги даже начали поговаривать, что написанная его рукой страница истории завершена. Он сам, хотя такие суждения считал бессмысленными, тоже начал проявлять нетерпение, не слишком ли долго застоялся на обочине. Правда, дорожил семейной атмосферой Сулеювека, но слишком любил власть, чтобы надолго забыть о ней. А к тому же был уверен, что сменявшие друг друга правительства не в состоянии в должной мере обеспечивать высшие государственные интересы.