Пиня

— Я буду сегодня есть вообще? — окрикнул его Пиня из другого конца зала, когда парень вернулся с пустыми руками.

Сначала он хотел сказать, что не нашел Окуджаву. Но никто бы в это не поверил, тем более Пиня.

— Он сказал, что сейчас не может, ему от повара не отойти.

Ни ярости, ни злости, ни даже намека на раздражение. По лицу сержанта было понятно только то, что он очень удивлен. Но и удивление было каким-то уж слишком спокойным, как будто лицо Пини высекли в мраморной скале, а потом приставили к телу. Холодное и бесстрастное. Но маленький солдат этому значения не придал. Пиня покивал головой.

— Понятно, — сказал он ровным голосом. — Иди, занимайся.

После вечерней поверки, перед отбоем, Пиня подозвал Окуджаву к себе. Пинина кровать стояла в самом дальнем углу казармы, около окна.

— Окуджава, тебе сегодня передавали от меня поручение?

— Да.

— Почему ты ничего не сделал?

— Пиня, я же объяснил…

— Подожди, подожди. Тебе сказали, что нужно сделать?

Лучше бы Пиня злился. Его ровный голос, гладкий лоб, спокойная поза не соответствовали ситуации. Только теперь Окуджава понимал, что он на самом деле натворил. Если бы в учебке он ослушался сержанта, отправился бы домой калекой, заверяя всех вокруг, что «восемь раз подряд сам упал с бэтээра» или что-нибудь вроде того. А теперь, когда к нему вот уже два месяца относятся по-человечески, он потерял страх, забыл свое место. Он должен был сделать этот дурацкий салат. Это ведь две минуты, на самом деле. Если бы он только мог вновь оказаться в столовой в предобеденные часы, прокрутить все заново, переиграть. Но он не мог.

— Пиня, извини, пожалуйста, я…

— Ты решил, что, раз стоишь в наряде, сперва сделаешь то, что должен, а уж потом то, о чем я попросил, так?

Во взгляде Пини было что-то почти отеческое. Строгость, понимание и, как показалось Окуджаве, намек на скорое прощение. Он почувствовал, как напряжение выходит из него вместе с глубоким выдохом.

— Да, — ответил он и виновато улыбнулся.

— Встань лицом к окну. Возьмись за батарею и сожми зубы. Сначала ты согнешь в колене одну ногу, а потом, когда я скажу, другую. Сапоги сними.

Теперь в глазах Пини читалась усталость и почти что грусть. «Мне сейчас придется кое-что сделать. Мне не хочется, но, боюсь, я должен», — говорили его глаза. Окуджаве это совсем не понравилось.

Он снял сапоги и босиком подошел к окну, взялся за батарею. Ладони похолодели настолько, что он почти не чувствовал исходившего от нее тепла.

Пиня встал с кровати и вытащил из-под тумбочки небольшую дощечку. По ширине она немногим отличалась от школьной линейки, но на вид была тяжелой и крепкой. Устрашающе тяжелой и крепкой.

— Ногу подними, — спокойно сказал Пиня.

— Пиня, пожалуйста, — услышал Окуджава собственный голос. Он не собирался ничего говорить и не хотел выдавать страх (ужас, если на то пошло), пасовать перед теми, кто мог его услышать.

А слышали его, похоже, все. Только сейчас он понял, что в казарме стоит тишина. И все смотрят на них с Пиней.

— Давай быстрее, — сказал Пиня по-прежнему мягко, но было понятно, что это последние слова перед тем, как он сделает то, что собирался. Окуджава сжал зубы, поднял ногу и зажмурился. Спиной почувствовал, как Пиня делает мощный замах.

Сначала был звук. Дощечка с силой шлепнула по его голой ступне. На мельчайшую долю секунды Окуджаве показалось, что боли не будет, что это просто такая необходимая мера, показательное выступление.

Но в ту же самую секунду боль вошла в тело. С быстротой летящей искры пронеслась по нему, уперлась в макушку, застучала в кончиках пальцев. Если бы не сжатые зубы, он не смог бы сдержать крик, заорал бы на всю казарму, на всю часть, на всю ночную темноту. А так он просто взвыл, сдавленно, по-собачьи, и затих. Он не плакал. Но из глаз текли слезы.

— Теперь вторую ногу, — Пинин голос за спиной.

Потом, переваливаясь с пятки на носок, Окуджава дошел до кровати, кое-как улегся, укрылся с головой.

— Эй, Окуджава, ты как? — чей-то шепот прямо над ним.

Он хотел сказать, что все нормально, но не смог, язык не слушался. Ему казалось, что эти два удара каким-то образом повредили все его внутренности. Но уже наутро Окуджава не чувствовал боли, даже в ногах. Вообще ничего, как будто все случившееся накануне ему просто привиделось. Напоминали о произошедшем только Пинины глаза. В них была абсолютная уверенность, что Окуджава больше никогда его не ослушается.

• • •

Бывали, правда, случаи, когда, столкнувшись с беспрекословным и слишком уж буквальным выполнением собственных поручений, Пиня отставал от другого навсегда. Больше всего на свете он не любил неловкие ситуации и, когда становился виновником одной из них, хотел поскорее все замять, спрятать. Как, например, в тот раз, когда ему приспичило сходить по нужде.

Расположившись в туалете, уже спустив штаны, Пиня понял, что не взял с собой бумагу.

— Дневальный! — крикнул он (пришлось позвать несколько раз, прежде чем дневальный понял, откуда именно доносится голос). — Принеси мне бумаги какой-нибудь.

Через минуту дневальный вернулся и протянул Пине скомканный листок: