Пионеры всегда помнят свои обычаи и законы

За деревьями мерцали разноцветные огоньки, запахло тиной и химией от водных горок. Невыносимо захотелось курить, хотя запах сигарет он, пионер и приличный парень, помнил только от других. От каких-то мальчишек в лагере, например, или от коллег сейчас. Да и не при ребенке же. И вряд ли он, Юрий, вообще умел это делать. Оксана, его жена, когда-то давно, в незапамятные времена, тоже пахла сигаретами и фруктовой жвачкой по пятьдесят копеек (потом стала по рублю, и Оксана страшно ругалась, почти так же, как когда ее звали сокращенным «Окс»). Но незапамятные времена давно прошли. Так что несбыточная мечта о пачке сигарет так и осталась несбыточной – зато в отдаленной музыке, доносящейся словно со дна ванны, и в ночных тенях было что-то очень царапающее, что-то важное.

Ксюша, сонная малютка, льнула к отцовскому плечу и сквозь полудрему что-то едва слышно лепетала.

– Облако-мальчик, мальчик не облако, а камешек…

Обращать внимания на это было не нужно – Юрий знал по опыту, что если просто согласно мурлыкать в ответ, дочка заснет через несколько минут. Детский лепет становился все тише и тише.

И тут он услышал голос, в первую секунду чужой и странный, а во вторую пронявший до дрожи где-то в поджелудочной.

Сколько лет прошло, а Юра до сих пор слышал этот голос, голос отважного странника Сашки Тарасова, стоило прислушаться к тишине и вспомнить Маяковского. Это резало по сердцу ощутимо больно, а, вообще-то, смешно сказать: он, мужик за тридцатник, покрывался гусиной кожей и замирал, услышав что-нибудь из стихов ассенизатора революции. А перед глазами вставала картинка, до дрожи живая: как Сашка Тарасов, с застывшим лицом и взглядом, направленным куда-то за горизонт, куда не заглянуть простым смертным, читает неровную лесенку для Окс, почему-то именно для нее, веселой и пьяной, тоже смотрящей куда-то в несуществующие дали, и от этого мороз по коже и звенящая внутри пустота.

Как-то в Москве он был на станции Маяковской. Группа туристов затормозила прямо в метро, и какой-то француз на картавом, неловком русском читал отрывки из «Летающего пролетария». Почему именно это он выбрал? Почему именно те строки? Юра этого не смог бы узнать, даже если бы захотел. Но он и не хотел, конечно.

У него в голове звенело, захватывая и выжигая все остальные мысли, голосом мертвого, мертвого, мертвого Саши Тарасова, как будто тот заливался хохотом и беззаботно предсказывал:

Десятилетие

страницы

всех газетин

смерть начиняла -

увечья,

горе…

Но вздором

покажутся

бойни эти

в ужасе

грядущих фантасмагорий…

Существуй ад, как по Данте, на самом деле, на его, Юры, личном, персональном кругу Тарасов был бы всегда жив, всегда весел, немного пьян. Просоленный морем, непоколебимый, верящий в какие-то свои идеалы – и беззаботно это свое расплескивавший в мире вокруг. Громкий Тарасов, который стоял по плечи в ночной черной воде и читал Маяковского. Но вздором покажутся бойни эти…

«Вечноживой Тарасов – вот уж напасть всех напастей!» – хохотнул Юра про себя, но даже внутренний голос его дрожал. В ужасе грядущих фантасмагорий…

Ксюша прильнула к его плечу особенно мягко и прекратила лепетать. Кажется, заснула. Бедная девочка устала за длинный вечер, но держалась молодцом, и это, кажется, забрало ее последние силы.

– Скоро мы будем дома, – пробормотал Юрий, – мама Оксана сделала уже, наверное, свой маникюр, и пюрешка приготовилась, поэтому можно будет провести самый хороший и самый нормальный домашний вечер. Как всегда. Но ты, малая, надеюсь, просто отлично поспишь.

Оксане нравилось, когда муж нянчится с дочкой. Еще Оксане нравились женские посиделки, и домашняя кухня, и сидеть перед телеком, обнявшись – телек был новый, большой, Юркина особая гордость. Оксане правда все это нравилось, и более милую жену нельзя было и желать. Юркина особая особая, нежная гордость.

Оксана не могла вспомнить, чтобы она была когда-нибудь в летних пионерских лагерях – но все равно с Юркой не спорила о его сумрачных воспоминаниях насчет их знакомства. Это был ее принцип, и споры вообще никогда не приводили ни к чему хорошему. То ли дело ласковое, почти кошачье мурчание на ушко, а?

Но до дома нужно было еще ехать на машине и подниматься в подъезд, душный и темный, пахнущий – в лучшем случае – дешевой влажной бумагой из почтовых ящиков. Но здесь, в парке, пахло свежестью и мокрой травой, водорослями, дневными сладостями и легкими деньгами для аттракционщиков. (Юрий не то чтобы был против, просто трезво смотрел на вещи, то и дело поправляя очки).

А еще – он готов был поклясться, что слышит, как играет побудку горнист. И хотя он знал, точно знал, что в лагере сейчас мертвая тишина, звук горна ввинчивался в его голову с неотвратимостью красных галстуков, вечерних свечек и отрядной кричалки. Мозг упорно сопротивлялся, бросал все последние силы – и неизбежно проиграл, сдавшись под напором звонкой мелодии подъема в пионерском лагере на берегу Черного моря.