Пионеры Вселенной

Ему было радостно и лестно сознавать, что он участвовал в тайных собраниях, выступал в рабочих кружках, хранил и распространял нелегальные листовки, был другом Кибальчича и по заданию самого Желябова следил за царскими выездами. Он гордился, что спас жизнь одного видного революционера и был причастен к партии «Народная воля», которая казнила царя-изверга.

В его сердце не было жалости к казненному царю, как год назад, после неудачного взрыва в Зимнем. Сейчас он не спрашивал себя: «Зачем убивать государя?» Перед ним не вставал вопрос: правильно ли поступили народовольцы, казнив Александра II. Он воспринимал это как закономерность и неизбежность истории. Но его мучило другое: что теперь будет? Что будет с народом, со страной и с теми людьми, которые томятся в крепости. Победят ли прогрессивные силы? Произойдет ли перелом в государственном правлении, будет ли всеобщая амнистия политическим, или опять начнутся казни?

Его страшила победа реакции – новый произвол и расправы. «Ведь если начнут доискиваться, могут добраться и до меня и до Лизы, – думал он. – Тогда тюрьма, каторга и лишь в лучшем случае – ссылка…»

А Сергей Стрешнев только в минуты высокого порыва был способен на подвиг, потом он быстро остывал и даже пугался того, что мог совершить… Он был правдивым и честным человеком, не отличался трусостью, но сердечная доброта, мягкость и даже некоторая сентиментальность в характере делали его неспособным к последовательной борьбе. И после 1 марта, когда начались массовые облавы и аресты, Стрешнев перестал бывать на сходках, прекратил встречи со знакомыми пропагандистами и даже старался не показываться на улицах. «Сейчас такое время, что можно пропасть ни за грош. Надо отсидеться некоторое время, а потом будет видно…»

Он бывал лишь в гимназии да у Лизы, которая последнее время стала к нему относиться нежней и доверчивей.

По субботам Стрешнев обычно обедал у Осокиных. 21 марта он прямо из гимназии поехал в Косой переулок и, раздевшись, сразу пошел в комнату Лизы.

На стук Лиза отозвалась сдавленным, не своим голосом. Стрешнев, открыв дверь, остолбенел. Лиза ничком лежала на кровати и, обхватив подушку, рыдала.

– Лизок! Милая, что с тобой? Что случилось?

– Это ужасно! Это непоправимо! – прошептала Лиза и опять заплакала навзрыд.

Стрешнев поднял лежавшую на коврике газету, и глаза его сразу нашли «Хронику»:

«На днях арестован важный государственный преступник, сын священника Николай Кибальчич, который был главным техником у террористов и изобретателем адских снарядов, одним из коих был смертельно ранен покойный государь-император».

Газета задрожала и выпала из рук Стрешнева. Он опустился на стул и, уткнув голову в ладони, глухо заплакал…

2

Связанного, с кляпом во рту Кибальчича на извозчике доставили в секретное отделение градоначальства, где он был опознан Окладским и Рысаковым, как техник «Народной воли». Кибальчич понял, что запирательство ни к чему не приведет, а лишь может затянуть дело. Он назвал свою подлинную фамилию и просил, чтоб его судили вместе с другими «первомартовцами».

– Это едва ли возможно, – сухо сказал следователь. – Суд над преступниками, привлекающимися по делу об убийстве государя, начнется двадцать шестого марта, а вам по закону предоставляется семидневный срок для ознакомления с обвинительным актом.

– Я отказываюсь от этого срока. Я хочу, чтоб меня судили вместе с моими товарищами.

– Но на этом может настаивать ваш защитник.

– Тогда я вынужден буду отказаться от защитника, – решительно заявил Кибальчич.

Следователь был весьма рад такому обороту дела: это позволяло ему быстро закончить следствие и выслужиться.

– Если вы обещаете чистосердечное признание, я немедленно доложу по начальству о вашей просьбе.

– Докладывайте! – твердо сказал Кибальчич. – Я готов признаться в том, что изобрел бомбы и принимал техническое участие во всех покушениях на царя…

Еще там, на Лиговке, когда его схватили, Кибальчич понял, что это конец, и теперь старался быстрее освободиться от тягостей следствия, чтоб выиграть драгоценное время для главного – воплощения в проект своей давнишней мечты о летательном аппарате.

Двадцатого марта он дал последние показания по делу, и двадцать второго ночью его тайно перевезли в другую тюрьму.

Войдя в мрачную, зеленоватую от плесени камеру с крохотным решетчатым окошком под сводчатым потолком, Кибальчич остановился, прислушался. Где-то тут, рядом, содержались его друзья: Желябов, Перовская, Александр и Тимофей Михайловы, Гельфман. Но кроме железного скрежета засовов и щелканья замка, он ничего не услышал. Тишина, гнетущая черная тишина обитала в этой темнице. Кибальчич подошел к окну и увидел кусочек мутно-синего, ночного неба с далекими звездами. Они мерцали холодным неземным светом, словно светили из потустороннего мира. По спине пробежала нервная дрожь.

«Хоть с кем-нибудь бы поговорить, перекинуться живым словом». Но – увы! – кроме безмолвного надзирателя, в коридоре никого не было.

«Закричать! Может, услышат свои? Нет, бесполезно… Эти глыбы стен не пропускают ни единого звука…»