Пионовый фонарь: Японская фантастическая проза

Новелла «Путешественник с картиной» изяществом напоминает куртуазную японскую литературу. Влюбленный юноша переселяется на картину, чтобы соединиться с предметом своей страсти — героиней средневековой легенды О-Сити. Интересно, что при сугубой традиционности в новелле Рампо явственно ощущается влияние западной литературы призраков — не говоря уже о рассказе Осараги Дзиро «Мертвая хватка», как бы перекликающемся с известным произведением Мопассана.

Ночь, тьма, лунные блики, зловещие тени, ветви ивы, ожившие изображения, отрубленные руки мертвецов, наводящие ужас черные бабочки — это дань «волшебной» традиции. Но по соседству с атрибутами старины мы обнаруживаем совершенно неожиданные предметы — уже из нашего, XX века. У Акутагавы это взбесившиеся ремешки на поручнях трамвая, телефон, передающий гнусавый шепот вездесущей ведьмы; у Эдогавы — манекены и зеркала, бинокли и линзы, «орудия дьявола, приоткрывающие кусочек иного, потустороннего мира».

Несколько особняком стоят произведения Исикавы Дзюна. Его «Повесть о пурпурных астрах» — пожалуй, самое самобытное после «Пионового фонаря» произведение сборника.

Исикава Дзюн — выдающийся стилист. Его нередко сравнивают с Набоковым или Борхесом, но суждение это поверхностное. Художественное мастерство Исикавы совершенно иного рода: он черпает из японской классики. Старинные предания и события из национальной истории — тема многих его сочинений. «Повесть о пурпурных астрах» можно назвать философской притчей, построенной на фольклорном материале.

Главный мотив произведения тот же, что и в «Ведьме» — Добро и Зло. Абсолютное Зло воплощено в наместнике Мунэёри, одержимом жаждой убийства. Добро на первый взгляд олицетворяется в его антиподе — в Хэйте, ваятеле будд. Хэйта из «другого мира», где не любят убивать. Но так ли добр его мир? «Кто мешает развлечениям, тот позорит землю, — говорит Хэйта. — И, как это ни противно, приходится убивать». — «А как их убивают?» — «Вонзают стрелу в спину, топчут спину ногами, за волосы волокут по земле. Так изгоняют духа зла. И человек погибает».

Нет, это не мир Добра, это такой же мир Зла, лишь перевернутый: его зеркальное отражение. И не случайно внешнее сходство наместника с Хэйтой, закономерна их одновременная гибель: оба они посягнули на величие божества, и божество покарало их за гордыню. Но в этом черном мире Зла даже всемилостивый Будда, которого Хэйта изваял из камня, а Мунэёри уничтожил, тождествен Дьяволу. Голова его, отсеченная стрелой Мунэёри, «необычна для будды: гневно вытаращенные глаза, оскаленные клыки, огнедышащий зев — не злой ли дух в своем неистовстве?».

Зло может порождать только зло, и все, в таком мире одержимы злым духом, как Юмимаро — дядя наместника. Его смерть обнажает тайное: пронзенный стрелой племянника, Юмимаро обретает подлинный облик — это «старый матерый волк со вздыбленной шерстью, который сдох, захлебнувшись черной кровью».

А мир людей? Может быть, там обитает Добро? Нет, там царит похоть, подлость, обман. Это мир корыстолюбивого Фудзиути и глупой развратной Уцурохимэ. Он не может противостоять Злу, он сам погряз во грехе. И лишь мир нечисти, явленный в образе девы-лисы Тикусы, несет в себе некое светлое начало. Как не вспомнить прелестную лисичку из новеллы Тэйсё «Как заветный лук стража заставы Ки…», легендарную Кудзуноха и героинь «Лисьих чар» Пу Сунлина?..

Стремясь отомстить наместнику за обиду, Тимуса стремится влить яд сомнений в его душу и толкнуть на путь ошибок — но именно с ней он познает красоту любви чистой и бескорыстной. Это она докладывает. Мунэёри о том, что творится во дворце и провинции, — но напраслину не возводит. Тикуса идет с возлюбленным до конца, навстречу собственной гибели — и сгорает «в пламени людской злобы».

Все исчезло, все взял огонь возмездия — остались лишь буйные заросли пурпурных астр, возросших на человеческой крови…

Прежде чем погрузиться в волшебный мир теней и сновидений, попытаемся все же понять, почему столь жизнестойким оказался жанр «повествования о чудесном» в японской литературе.

Изменчивые климатические условия, географические особенности островной страны с частыми природными катаклизмами породили в глубокой древности благоговение перед духами — хозяевами природы. Слабые отголоски этого слышимы и ныне — например, в эстетических категориях (мономанэ — подражание вещам, мононо аварэ — очарование вещей), в традиционном искусстве, направленном не на преодоление материала, а на выявление его скрытой сущности. Именно в особенностях японской национальной психологии, японского менталитета, густо замешенного на мифологии, и следует искать, пожалуй, истоки живучести волшебной новеллы. Религия синто не умерла, — а значит, живо и мифологическое сознание.