Пир

– И не надо, не надо… Мы будем встречаться в каком-то месте… в условленный день и час… так лучше, так лучше. Когда вы сможете?

– Ну… – подумала она. – В понедельник я рано кончаю. В час десять. Давайте в час тридцать на… у памятника Пушкину.

– У памятника Пушкину… – как эхо, повторил он.

– Да, а вы – москвич?

– Я живу в Подмосковье.

– Тогда – всё. И, пожалуйста, больше не ходите за мной в туалет. – Она повернулась, взялась за ручку двери тамбура.

– А… в какой понедельник? – спросил он, не открывая глаз.

– В какой? Ну… как месяц начнется. В первый понедельник месяца.

– В первый понедельник каждого месяца.

Оля вышла.

В купе ее ждал проснувшийся Володя с помятым лицом и всклокоченными волосами. Витка по-прежнему спала.

Забравшись на верхнюю полку, они долго целовались, потом молча лежали.

«Я деньги взять забыла, – вспомнила Оля, теребя Володины волосы. – Раз в месяц. А что? Пусть посмотрит».

В Москве на Олю пыльной подушкой свалилось сонное московское лето. Август она провела на даче в Кратово.

Гамак, сосны, концерт Сибелиуса для скрипки с оркестром, который она готовила к зимней сессии, пруд, Пруст, вечерний чай на террасе, визиты Володи, заканчивающиеся неизменным совокуплением в ельнике, бадминтон с соседом, велосипедные прогулки с Тамарой и Лариской, послеобеденный сон в мансарде.

За весь август она ни разу не вспомнила про приключение в поезде и, вероятно, забыла бы совсем, если бы не случай. В первый понедельник сентября она играла первую часть концерта своему педагогу Михаилу Яковлевичу. На середине он прервал ее своим традиционным двойным щелчком пальцев.

– Нэ, нэ, нэ. Нэ то. Типичное – нэ то! – забормотал он с нарочитым восточным акцентом, что часто делал, когда что-то не получалось. – Что-то у нас, Оленька, со звуком здесь – нэ, нэ, нэ. Мало тратишься. Не береги ты себя, лапочка. Лучше перехлест, чем недобор. И здесь… – он полистал ноты, – аккорды пошли, погудела, и – пошла на гриф! И – широко! И набирай! Набирай! Набирай до кульминации! А то – звук тормозишь, а темп форсируешь, и получается – ны темпа, панымаэшь, ны звука! И то – нэ, и это – нэ!

«Это нэ… Кто же так говорит? – задумалась Оля, глядя поверх скрипичных колков на гладкий еврейский лоб Михаила Яковлевича. – И это нэ… Бифштекс!»

Она сразу вспомнила бифштекс с яйцом, Бурмистрова и широко улыбнулась.

– Чего ты веселишься? – полез за сигаретами Михаил Яковлевич. – Лето прошло, а концерт ни с места.

В половине второго она со скрипичным футляром на плече подошла к памятнику Пушкину. Среди сидящих на лавочках сразу поднялся Бурмистров – худой, плешивый, в бежевом плаще – и неряшливо-торопливой походкой двинулся к ней.

«А быстро с него загар сошел». Оля с интересом смотрела на Бурмистрова как на диковинное растение, которое за полтора месяца умудрилось не завять.

– Здравствуйте, Ольга, – заговорил он, склоняя голову, но не подавая руки.

– Здравствуйте.

Лицо его было более спокойным и уравновешенным, чем тогда, большие зелено-голубые глаза смотрели с доброжелательным вниманием.

– Я думал, что вы в августе просто куда-то уехали, поэтому и не пришли.

– Это правда.

– Но я был спокоен.

– Почему?

– Я был уверен, что в сентябре вы обязательно придете, – улыбнулся он своей застенчивой улыбкой.

– Вот как? – усмехнулась Оля, встряхивая волосами. – Какая самоуверенность.

– Вы… музыкант? – Он заметил футляр.

– Почти.

– В Консерватории?

– Почти.

– А что значит – почти?

– Слишком много вопросов.

– Извините, – сразу привычно засуетился он. – Давайте… вон туда… и там поймаем авто…

Он пошел впереди Оли к бульвару.

«Интересно, есть у него женщина? – Оля смотрела на его размашистые ноги в серых брюках и новых замшевых ботинках. – У таких, как он, либо много, либо никого».

На бульваре Бурмистров поймал бананового цвета «Запорожец», помог Оле сесть назад и через двадцать минут подавал ей руку, когда машина остановилась напротив метро «Автозаводская».

– Далеко? – спросила Оля, выбираясь из «Запорожца».

– В двух шагах, вон тот дом, – махнул он рукой.

Они вошли в девятиэтажный жилой дом, поднялись на лифте на шестой этаж. Бурмистров отпер дешево обитую дверь квартиры №24, пропустил Олю вперед. Она вошла в однокомнатную, бедно обставленную, но чисто убранную квартиру. Посередине комнаты стоял накрытый белой скатертью стол, сервированный на одну персону. Еды на столе не было никакой.

– Вот… здесь, – показал рукой Бурмистров и засуетился. – Проходите… пожалуйста, раздевайтесь.

Он помог ей снять плащ, Оля положила футляр со скрипкой на холодильник в коридоре, вошла в комнату. Бурмистров лихорадочно скинул плащ, провел ладонями по редким, обрамляющим плешь волосам.

– Ольга, присаживайтесь, пожалуйста.

– Можно, я руки помою?

– Конечно, прошу…

Он включил свет в ванной, открыл дверь.

Моя руки над раковиной с ржавым потеком, Оля смотрела на себя в зеркало.

«Пора-пора-порадуемся на своем веку мы с Олькой сумасшедшей счастливому клинку… Сейчас возьмет и зарежет… В час когда мерца-а-анье звезды разольют, и на мир в молча-а-анье ночь и мрак сойдут… Нет. Не зарежет».