Пир Джона Сатурналла

— Почти, — согласилась Джемма. — Если бы не одно…

Но мальчики так и не узнали, какую оговорку собиралась сделать Джемма, поскольку в этот момент Лукреция качнулась вперед сильнее и раздался треск рвущейся ткани.

— Вот черт!

— Люси! — потрясенно ахнула Джемма.

В судомойне Джон прыснул со смеху, Филип позади него сделал то же самое. Черные башмачки наверху нетерпеливо топтались взад-вперед, свидетельствуя о попытках Лукреции Фримантл освободиться. Наконец Джемма опустилась на колени, чтобы отцепить платье от шипастой ветки, и в окошке показалось ее перевернутое лицо. При виде Джона и Филипа она нахмурилась. В следующий миг темно-зеленая юбка, отцепленная служанкой, взметнулась вверх, и перед глазами Джона мелькнула тонкая лодыжка, белее которой он в жизни не видал.

Секунду спустя расшитый красным узором подол опустился, и черные башмачки, сопутствуемые коричневыми, утопали прочь, оставив после себя тонкий аромат розовой воды. Джон повернулся к Филипу:

— Я не хотел тебе врать.

Филип поднял на него взгляд:

— Про что?

— Про мою маму, — неловко пробормотал он. — Про то, что с нами произошло. На самом деле все было не так, как я рассказывал…

— А как?

Джон выложил Филипу все без утайки: как матушка служила в усадьбе, а потом вернулась в деревню с Джоном в животе, как она собирала растения и давала ему уроки высоко на склоне долины, как Эфраим Клаф и остальные травили его. Он подробно описал Кэсси и Абеля Старлинг. Начав говорить, Джон уже не мог остановиться.

Слова лились безудержным потоком, когда он рассказывал, как по деревне расползлась болезнь и как Марпот начал свои допросы. Потом — изгнание, лес Баклы и руины дворца. Напоследок он поведал историю, услышанную среди разрушенных дворцовых стен. Про сад Сатурна и служителей Иеговы. Про Беллику и Колдклока. Про Пир.

— Я думал, мама сберегла Пир для меня одного, — сказал Джон. — Она все мне про него растолковала и всему научила. Когда она сказала, что Пир — для всех, я убежал. А когда вернулся…

Джон умолк.

— Но ведь она послала тебя сюда, — промолвил Филип. — Не затем же, чтобы мыть посуду, верно?

Джон кивнул:

— Она служила здесь раньше, но что-то стряслось, и ей пришлось уйти.

Он вспомнил, с какой горечью матушка упомянула про мужчину, говорившего на всех языках мира. Как велела остерегаться людей, которые извратят Пир для своих целей. Она хотела рассказать еще что-то, но он убежал от нее…

— Сковелл знал мою мать, — продолжал Джон. — Поэтому и взял меня, должно быть. А вовсе не из-за знаменитого нюха Джона Сатурналла.

Он решился наконец улыбнуться, но Филип потупил взгляд.

— Я не такой, как ты, Джон, — тихо проговорил он. — Для тебя это плевое дело, а вот я не могу сунуть нос в котелок и сразу назвать все, что там находится. Никто не колотил поварешкой по котлу, когда Филип Элстерстрит поступил в кухонные работники. Всю первую зиму я ощипывал птиц во дворе, и мне потребовалось целых полгода, чтобы меня допустили хотя бы в подсобную. Кухни — все, что у меня есть. А теперь мы застряли в судомойне… — Голос мальчика пресекся.

От горестных слов друга у Джона сжалось сердце. Филип помог ему, когда не помогал никто. Он рисковал своим местом ради него — и вот что получил в награду.

— Мне очень жаль, — пробормотал Джон. — Мы выберемся отсюда, обещаю.

Наступило неловкое молчание. Оба мальчика уставились в пол. Наконец Джон поднял голову и, вытянув шею, глянул в окно судомойни. Там сияли на солнце пустынные гравийные дорожки. В Розовом саду не было ни души. Джемма и Лукреция ушли. Мальчик пошарил глазами по сторонам, чтобы удостовериться окончательно.

— Вот уж не думал, что тебе нравится наша леди Люси.

На губах Филипа вновь играла обычная полуулыбка.

— Вовсе она мне не нравится, — буркнул Джон.

— Ты на нее пялился.

— На ее ногу, — поправил Джон. — Надеюсь, всего остального я не увижу никогда в жизни.

* * *

Лукреция натянула батистовые панталончики, мягко скользнувшие по голым белым ногам, и завязала шнурки на талии. Надела тонкий шелковый чулок, тщательно разгладила на голени, чтоб не морщил, и подвязала под коленом кружевной тесьмой. Затем проделала то же самое со вторым чулком.

Под белой кожей у нее проступали бледно-голубые вены. Кости таза торчали. Рот был слишком широкий, губы слишком тонкие, а рассыпанные по плечам жесткие волосы лучше смотрелись бы в лошадином хвосте. Пушок у нее на руках потемнел тем летом, как и жидкий кустик волос внизу живота. У Джеммы гуще, знала она. Курчавая темная поросль, которую Лукреция заметила, когда они раздевались вместе. Еще у ее камеристки есть груди — небольшие, но полные. А вот у нее груди по-прежнему плоские, что пара блюдец. Лукреция уставилась на свое отражение в зеркале, и на память ей пришли строки из книжицы, взятой в спальне покойной матери.