«Пир – это лучший образ счастья». Образы трапезы в богословии и культуре

В последнее время западное христианство все больше обращается к древней иконописи и не случайно иконой, наиболее любимой многими, оказывается образ Троицы Андрея Рублева[94]. Символическое изображение трапезы – сюжета, известного под названием «Явление трех ангелов Аврааму» или «Гостеприимство Авраама», свидетельствует о богословском понимании ее живописцами еще в IV веке[95]. Икона Андрея Рублева, однако, представляет собой догматическое переосмысление этого сюжета, отдаляясь от буквального прочтения библейского текста (Быт 18) и призывая к его символическому прочтению, что приводит к появлению богословского текста в иконографии[96].

Этот образ имеет множество прочтений, но мне хотелось бы обратить внимание, что перед нами образ священной трапезы, о чем свидетельствует чаша со знаком жертвы, изображенная в центре иконы. Образ чаши, символически повторяющийся несколько раз, соединяет в одно ветхозаветную трапезу и благодарственную жертву с жертвой Христа и евхаристией. Важно и то, что этот образ Троицы приглашает и нас стать причастниками совершенного общения. Каждый стоящий пред этим образом, видит себя приглашен ным к участию в совместной трапезе. Откликнувшимся на приглашение предлагается путь к богообщению, обожению, единению в божественной любви (вспомним ритуал благодарственного жертвоприношения, описанный в книги Левит). Согласно Григорию Паламе, слияние личности с Христом в евхаристическом таинстве – это наивысшая форма божественной любви, открытой нам[97]. И, как напоминают нам современные отечественные философы, мистическая встреча Бога и человека – это процесс, который начинается с воздействия Духа Святого[98].

Благодаря символу[99] происходит встреча идеального и материального, традиционные представления получают новое прочтение и приводят к рождению новых смыслов. То, что процесс восприятия действительности человеческим сознанием преломляется через призму символических форм, было показано еще Кассирером с его неокантианских позиций[100]. Последний представитель русского религиозно-философского ренессанса Серебряного века А. Лосев, чье творчество в значительной мере было определено его концепцией символа, показал важность символа как смыслопорождающей модели[101].

Итак, нами было показано, что образ священной трапезы, представленный в Торе неотъемлемой частью обряда благодарственного жертвоприношения, получает дальнейшее развитие в христианской и иудейской традициях. С падением Иерусалима и разрушением Храма исчезла возможность принесения жертвоприношений, заповеданных Торой. Получая символическое прочтение, сакральная трапеза начинает выполнять функции, согласно Лотману, «смыслового конденсатора», выступающего «посредником между синхронией текста и памятью культуры»[102]. Праздничная трапеза или пир, ожидающий праведников, находится в центре внимания рассуждений мудрецов эпохи Мишны и Талмуда. Эти дискуссии в ранней раввинистической традиции связаны с вопросом об исполнении заповедей Торы в новую эпоху, а также с чаяниями прихода Мессии и наступлением мира грядущего. Тема была подхвачена и получила развитие в последующую эпоху, однако это уже выходит за рамки настоящей статьи.

Евхаристистическая трапеза обращается к нашей памяти и в тоже время приглашает нас к богообщению, объединяющему воедино прошедшее, настоящее и грядущее. В евхаристии происходит как наше воссоединение с Отцом через жертву Сына в Духе Святом, так и наше соединение как церковь. Важно помнить, что исполнение библейских заповедей служило восстановлению нарушенных взаимоотношений с Богом и с ближними. Так и в наше время память о благодарственной жертве, частью которой являлась праздничная трапеза, ее новозаветное толкование в евхаристии и дальнейшее развитие в богословской мысли помогает нам в осознании самих себя. Готовы ли мы ко встрече с Ним, с другими, званными на брачную вечерю Агнца? Помним ли мы, что Всевышним все приготовлено к пиру?

Ксения Сергазина Семга для Божьих людей: один день из жизни московской общины христоверов

Основу статьи составляет история московской общины христоверов, или хлыстов, первой трети XVIII века. Как и многие другие религиозные течения конца XVII – начала XVIII века, христовщина предлагала свой путь спасения, который получил название «Веры Христовой».

В материалах допросов христоверов 1733 года сохранился рассказ двух братьев – Алексея Платонова старшего и Алексея Платонова младшего о том, как произошло их знакомство с учением христовщины. Оба они ходили «по обещанию» молиться в Киево-Печерский монастырь, а вернувшись в Москву, «стали искать таких людей, которые бы их научили, как им души спасти»[103]. О христовщине рассказал им нищий старик Михаил, который приходил к ним просить милостыню и которого они, спустя какое-то время, уже вернувшись из Киева, встретили в харчевне: