Пир князя Владимира

Волчий Хвост вошел со свитком в руке, шагами, еще упругими, неслышными, с оправдывающейся улыбкой на лице. Владимир, прямой, слегка опустив голову, стоял возле окна, вглядываясь в день. Борода, уже пестревшая сединой, ниспадала на обнаженную грудь. В наброшенном на расстегнутую рубаху плаще изумрудного цвета. Только-только начало светать, и, хотя старый друг, зная привычки князя, был уверен, что того не разбудит, что его примут в любое время, для дел все-таки было рановато.

Они приветствовали друг друга, и князь предложил ему вместе позавтракать.

– Спасибо тебе за честь и ныне, и всегда, но не затем я пришел. Я принес тебе письмо. Давно оно получено, еще тогда, как мы из Царьграда вернулись. Беглая рабыня написала его, а тем временем наши бороды иней побил, а годы спины согнули. Землю нашу надо нам было возрождать, и ты мне простишь, что позабыл я о твоей хазарке… Много времени с тех пор прошло. Сдается мне, земля нас потихоньку к себе тянет, князь мой… и она устает от человека, тяжел он.

Лежало письмо в надежном месте, а вчера вечером искал я завалившуюся куда-то печать да на него и наткнулся. Ну, вот хоть и только сейчас, но оно твое…

«…ты решил, я повинуюсь. Нет худшей смерти, чем когда умирает надежда. Ухожу с открытой раной, с несбывшейся надеждой, которую я каждый день подогревала, мечтая, что ты узнаешь свою Конопатую, с которой вместе прятался на верху Детинца… никто бы нас там никогда не нашел, прижавшихся друг к другу и притихших вместе, пока не погонит вниз голод…

…Князь мой, мой милый, когда-то, где-то на стыке времен…

Атех».

24

Христианская духовность воплощалась в церковных зданиях. Небольшие деревянные часовни, непрочные, быстро разрушавшиеся временем, сооружались в скрытых от глаза и труднодоступных местах еще во времена княгини Ольги.

Туже, посвященную святой Софии Киевской, продолжали восстанавливать Никита и жена его. Окна и двери украшали рисунками: красными петухами, священными деревьями – зелеными березами и вороными конями с расплетенными гривами.

В углу трилистник, под которым, если посмотреть внимательно, угадывался трезубец.

Никому не позволяли они вмешиваться в их работу, но с молитвой и покаянием к ним мог присоединиться каждый. Следили, чтобы в здании не угасла жизнь, а во времена правления сына Владимира, Ярослава, та церковь была в веках увековечена.

Никитина дочка продолжала петь в маленькой церковке и после упокоения своих родителей. О ее пении стало известно так широко, что дошло это и до ушей князя, и он пожелал сам услышать голос, к которому, как говорили, даже деревья ветками тянутся.

Она пела перед ним. Косы обмотала вокруг головы и открыла лицо, которое песня озаряла вдохновением. На поясе у нее висел красный браслет с колокольчиками, давно уже ставший маленьким для ее запястья, при каждом ее движении он сопровождал пение легким звоном.

Пела она долго, одну песню, которую князь Ярослав никогда раньше не слышал. И пение это было сладкозвучным и многоголосым, словно через ее горло звучал целый хор ангелов. О русском народе и князьях, о кресте над Россией и о храмах, в которых Дух Святой пребывает. О грехах человеческих и о завещании, которое в песне хранится и от поколения к поколению передается.

И умный правитель понял песню.

Началось строительство Софийского собора.

Скромную старую постройку заменил великолепный храм, строившийся и украшавшийся двенадцать лет. Архитектурная композиция его отличалась от византийских образцов. По замыслу Ярослава церковные купола и башни символизировали союз славянских народов и остальных племен, находившихся под властью Киева.

София Киевская прославляла окончательную победу над печенегами.

25

– Засуха. Воздух раскаленный, сухой. Горячие, нездоровые ветра дуют.

Солнце за Шекавицу зашло.

Брестово… какже все переменилось. Сколько женщин здесь было… я даже не со всеми был знаком. Смеялись, пели. Было ли это грехом?

Теперь тихо. Даже слишком. Земля замолкла, увядшая, сухая, жаждущая, Днепр отступил от берегов, потемнел.

Темнота, никто огня не зажигает, чтобы ее рассеять. Даже одна свеча – уже опасность. Раскаленный воздух так и ждет искры, чтобы превратить все в пепел.

Одиночество – это хорошо. Но право на одиночество имеет только Бог. Он один, единственный. У человека есть право лишь на долю одиночества, не более. Он имеет право иногда быть с самим собой и с Богом.

Много я грешил…

Столы прогибались под обилием еды и напитков, чтобы дружину мою уважить, я приказал отлить для всех них серебряные ложки. Сиротам помогал, да, но как накормить все голодные рты? Человеку такое не дано.

Сколько же я страданий видел. Смерть на войне, болезни в мирное время. Небольшие раны и сами зарастают, глубокие гноятся… а до руки человеческой как трудно бывает дотянуться…

Анна, как и бедная моя мать, казалась такой маленькой, когда ее тело готовили к погребению, она словно уменьшилась в размере. Может быть, тело сжимается, когда душа покидает его? Епископы говорят, что если душа была святой, то и тело, которое после нее остается, тоже святое, оно не разрушается, не разлагается…