Пирамида

«…В его повествовании и особенно именно в «Подкидыше» много прямой теплоты, человечности, задушевности; груда железа — старый мотор — воспринимается сквозь призму мягкого человеческого сердца. Рассказ трогает…»

И это из центральной прессы тоже. И о том же рассказе.

А теперь из заключения старшего редактора самого престижного издательства нашей страны:

«Рабочий Фрол из «Подкидыша», взявшийся за доделку брошенного двигателя, наделен отрицательными чертами: бывший фронтовик, он «соображает на двоих», напропалую курит, «забивает козла», ссорится с женой. Его совершенно не интересует митинг, видимо, антивоенный…»

И далее в таком же духе.

А вот мнение рецензента о повести, которая называется «Переполох» и которая когда-то — лет пятнадцать назад — была даже набрана, получив «добро» А. Т. Твардовского, в журнале «Новый мир»:

«…Особенно противоречит правде жизни поведение ее (комиссии. — Ю. А.) председателя, старого партийца, персонального пенсионера Нестеренко. Он ни от кого не зависит, никто ему уже теперь соли на хвост не насыплет, зачем же ему топтать свою совесть старого коммуниста, зачем выступать в роли прислужника разным делягам и высокопоставленным чиновникам?

Вызывает удивление и другое. Несколько лет подряд у всех на глазах в СУ-17 орудовали жулики, занимавшиеся приписками, очковтирательством, самопремированием, плевали на качество работ и все эти несколько лет неизменно, из квартала в квартал… получали Красное знамя. И если бы не анонимка, вполне вероятно, с горечью подсказывает автор, и продолжалось бы все в том же духе. Да и концовка не слишком обнадеживает.

Нет, переполох, по всей видимости, ничего не изменит…»

«В повести нет ни одного положительного героя… и нет уверенности, что очковтиратели будут разоблачены», — это уже резюмирующее мнение редактора.

О «Высшей мере» отзыв обоих — и рецензента, и редактора — был в том же духе, но она не была пока опубликована, и сопоставлять было нечего. Но не удержусь все же и приведу вывод рецензента:

«Может такое быть? Всякое случается. Но надо ли во всей неблаговидности показывать подобную «взаимовыручку» национальных судебно-следственных работников, их аморальный облик и профессиональную несостоятельность? Нужно ли подвергать сомнению незыблемые принципы, свойственные советскому законодательству, советскому праву, советскому суду?»

Очень любопытной была концовка редакторского заключения, которое в общей сложности занимало пять с половиной страниц на машинке (на четыре повести и девять рассказов):

«У меня создалось впечатление, что автор, представляя сборник, вовсе не рассчитывал на его прочтение другими людьми, так пишут только для себя».

Я долго ломал голову над тем, что это значит, но так и не понял.

Итак, письмо было написано. Но куда, к кому с ним идти? Или куда послать? Сначала хотел повсюду. В ЦК, в Госкомиздат, в редакции газет и журналов. Ведь ясно же, что в такой атмосфере и возникает у тех, кто обладает хоть маленькой властью, возможность делать свои дела, печатать своих, друг друга («перекрестное опыление»), брать всевозможные взятки. То же самое! То же самое, что было в «Деле Клименкина»! Виновен — без внятных доказательств. И если не по лжесвидетельству явному, то по некомпетентности «следователя» и «суда»…

Долго раздумывал я и наконец решил отнести письмо — для начала — первому секретарю нашей, Московской писательской организации.

И отнес.

Не буду описывать реакцию на мое письмо. Скажу только, что резонанс был. Мне повезло. Сравнение рецензий и редзаключения с тем, что было опубликовано в прессе, и на самом деле оказалось впечатляющим.

Две важные встречи состоялись у меня в издательстве. Одна — с новым заведующим редакцией русской прозы. Другая — с директором.

Оба приняли меня доброжелательно.

— Говорят, что ваши вещи мрачны и пессимистичны, — сказал директор, но вовсе не в безапелляционном, а, скорее, в вопросительном тоне, ибо он, конечно, ни одной из них не читал.

— Это явное заблуждение, — возразил я совершенно искренне. — Ведь оптимизм не в том, чтобы надевать розовые очки и стараться обмануть себя и других бодренькими рассуждениями. Оптимист не тот, кто в страхе отворачивает глаза от пропасти, рядом с которой идет, и прячет голову под крыло, как страус. Оптимизм — это мужество. Активное мужество. Попытка не отворачиваться от пропасти, а преодолеть ее. Тот же, кто надевает розовые очки и лжет, — это как раз истинный пессимист, ибо он боится.

— Знаете, — сказал директор доверительно, очевидно, не до конца поняв меня или не желая показать, что понял. — У нас ведь и так столько безобразий и глупостей! Если мы с вами еще будем о них писать и печатать…

— Да ведь от безобразий и глупостей избавляться надо! — опять возразил я. — И потом, если уж на то пошло, у меня полно положительных героев. Не внешне положительных, а на самом деле.

Расстались мы дружески.

И вообще все было теперь по-другому. Нашелся умный, квалифицированный рецензент. Он особенно поддержал в сборнике «Высшую меру». А вторым рецензентом стал юрист, доктор юридических наук.