Пирамида

Милосердова вела себя очень нагло, тем свидетелям, которые говорили за Виктора, она не давала договорить, прерывала все время, таким свидетелям, как Ичилов и др., подсказывала, когда они путались, прерывала процесс, чтобы они собрались с духом. А эпизод с Салахутдиновым (показания его были подтверждены его сестрой, завучем школы) Милосердова записала — не заслуживает внимания. По-моему, ей было дано такое задание — осудить на 15 лет. Такие люди, как Каспаров, заседатель Касиев, (его особое мнение) на втором и третьем суде — очень порядочные люди. А члены четвертого судебного процесса, судья Аллаков, несмотря на нажим со стороны, вынесли справедливый приговор.

Еще мне очень запомнился наглый, низкий человек, врач Атаев. Медсестра Ищенко сказала нам после суда, когда я ее спросила, почему она изменила показания, что хорошо вам — вы сядете и укатите в свой Новосибирск, а нам здесь жить. Что можно ждать от таких людей, «пусть стреляют безвинного человека, лишь бы нам было спокойно». А те люди, которые после суда ставили свои подписи под письмом в Москву, не побоялись за себя.

Да, на вынесении оправдательного приговора меня не было, прокурор Никишов решил удалить меня. Я к 4 часам вечера пришла к зданию суда еле-еле (мы слышали, что нажим на судей, и приговор будет опять обвинительным), ко мне подошел небольшой человек в штатском (потом узнала — работник милиции города Мары), позвал меня пальцем за угол, я не пошла (потому что от них можно ждать всего), он мне ничего не сказал, зачем, куда, — после этого он подошел ко мне второй раз, схватил за руку, закрутил руку и повел к легковой машине, с ним еще был один человек, затолкнули меня силой в машину и повезли, я успела крикнуть одному знакомому, что куда-то меня увозят. В Мары у нас никого нет, Светлана жила в то время уже в Новосибирске. Повезли меня в милицию, завели в кабинет, стали писать протокол, что я не подчинялась милиции, ругалась, оскорбляла милицию и прокурора — я им сказала, что это же неправда, как они так могут, все это ложь и выдумки, во-первых, я не знала, кто они, куда везут и за что, да, я знала, что там они как полицаи, я знала, как себя вести. На акте я написала, что все неправда, все это ложь, они двое подписали, стали отбирать у меня шаль, сумку, я не давала, плакала, умоляла их отпустить меня на приговор, потом я сама приду, что им от меня надо, давала им паспорт, но вот этот небольшой, грубый, очень наглый туркмен стал ломать мне руки, я кричала, они смеялись и говорили: «Надо было расстрелять вас вместе с сыном». Отобрали часы, шаль, сумку и повели. Я не представляла такой ужас в жизни, завели в камеру, было очень грязно, холодно (19/XII-74 г.), там сидела пьяная женщина, затолкнули меня туда, закрыли дверь и ушли, мне стало худо, пришла врач, дали воды из страшной кружки, велела успокоиться, сказала, что я, наверное, буду до утра здесь, я попросила, у меня в сумке был валидол, но она ушла, и все. А тот туркмен мне сказал, что меня заставят 15 дней подметать улицы, но мне было все равно, лишь бы услышать приговор, ведь это уже четвертый приговор, я так берегла силы к нему, уже опять была надежда только на Москву. Я не помню, сколько прошло времени, я была в этом ужасе часа два или три, услышала разговор начальника конвоя, они все трое пришли ко мне, к окошечку, стали говорить, что сын уже на свободе, улыбались, радовались за него, и я не могла прийти в себя, не верила в такое счастье, помню, я так сильно плакала, наверное, от радости. Через немного времени пришел этот же туркмен, что привез меня, стал уже разговаривать совсем по-другому, повел меня к начальнику, за то, что я не подчинялась милиции, грубила, дали 30 руб. штрафу, я просила копию этого акта, но мне не дали. Я махнула рукой, отдала эти 30 руб. и побежала скорее искать сына, он не знал, где я есть. На второй день я никуда не пошла, хотела идти в горком, но подумала, что надо скорее лучше уезжать от них, а то можно еще дождаться хуже, они были как разъяренные звери. Это все ужас, даже не могу писать, так разволновалась, все вспомнила. Ведь там кругом ложь, насилие, наглость. Сначала нам не верилось, что все это кончилось. Мы долго не могли прийти в себя. Потом узнали, что прокуратура опять опротестовала решение суда, опять переживали, но хорошо, что все кончилось.