Пирамида Кецалькоатля

Татле, словно очнувшись после бегства и после бдения рядом с полумертвым, вдруг понял, что ушел он от отца любимого, что бросил он Кецалькоатля, и заплакал. Бежал он впереди товарища, а слезы светлые катились по его щекам, но никому, кроме него, знать не было дано, о чем он плакал: кроме гор, никто не знает, почему струятся горные ручьи. Бежал он от Кецалькоатля, но, может быть, бежал от самого себя, от колебаний и терзаний юности. Вступал он в мир свободы первозданной, но становился пленником свободы и вольной одинокости своей. Узнал теперь он муки голода и жажды, погоню изнуряющую за добычей, бег скорый во спасенье жизни. Страх и сиротство, страх одиночества, не оставляющие часа для раздумий. К тому же холод, боль, усталость.

Однажды ночью, после охоты долгой за олененком, которого они загнали, разговорился Татле с сыном Маштлы кое о чем, не относившемся к делам насущным. Оба насытились и отдыхали.

— Ты почему пошел за нами? — допытывался сын Маштлы. — Ты мог не уходить!

— Хотелось мне пожить, как вы, как чичимеки. Отец твой страстно звал к свободе, вы все рвались на волю, и захотел я с вами убежать. Но чичимеков, ваш народ, нигде не вижу.

— Нет чичимеков. — Юноша ответил. — Нас нет, здесь всяк сам по себе. Мы сходимся и вновь расходимся. Соединяемся и снова разбредаемся. Как воздух мы, рассеянный вокруг; как быстрая стрела, своим путем летящая, хотя все стрелы иногда сбираются в колчан. Жрецов мы не имеем, нет вождей. Наверное, хотел ты чичимеков повести, как господин твой учит и ведет Тольтеков.

— Да. Может быть, я этого хотел. Я видел: слабы вы. Наверное, наставить вас желал. Теперь увидел я: свободу, нам данную природой, не удержать — она уходит. Так ушли из Тулы чичимеки. Кто жив из них — свободен тот.

— Да, это так, — ответил юноша. — Теперь и ты свободен. Не воин, не слуга, никто.

— Да, — согласился Татле, — я свободен!

На следующий день он упал и ногу повредил. Его нашел в ущелье сын Маштлы и ждал, пока в сознанье он придет.

— Ты ногу поломал, — промолвил юный чичимек. — Не сможешь бегать ты, охотиться не сможешь!

— Так помоги же мне! — взмолился Татле.

— Не знаю как. Хотел помочь я своему отцу, но даже смерти час его я не поймал. Я ухожу!

И он ушел, оставив Татле одного.

— Теперь и вправду я свободен, — вслух думал Татле. — Но не должен я умереть. Тем более один. Я не умру!

Он постарался выжить. Выжил. И снова стал искать людей, но в Тулу возвращаться не захотел калекой. В горы пошел, скитался по долинам, питался травами, кореньями, нуждался, голодал. И вот однажды он наткнулся на пещеры, где жили семьи тех жрецов, что Тулу бросили в надежде когда-нибудь туда вернуться. И Татле снова потерял свободу, став пленником людского общества.

Когда бродил он по долинам, стараясь голод заглушить, с отчаяния жевал он травы разные. Пил сок пейоте[24] и, бывало, вступал он в мир видений странных. Пред ним развертывался радужный, волшебный мир, где под воздействием дурманящих растений метались его мысли, одинокие, неистово свободные. В мозгу парили звездные туманности, переливавшиеся красочными перьями, переплетавшиеся змеями. И в этот мир вводил он тех, кто принимал его с почтеньем. С тех пор стал Татле зваться Колченогим из Края ярких сновидений.

ЗАСУХА

На следующий год после того, как в заточении стал жить Кецалькоатль, сушь страшная пришла на земли всего Анауака, и засуха семь лет подряд их жгла без передышки.

Меж тем Кецалькоатль ниву собственную в своей темнице засевал. Старуха старая всему народу с гордостью сообщила:

— Наш господин Кецалькоатль семя бросил в утробу тольтекской девушки. В Анауаке вырастут сыны Кецалькоатля! Кецалькоатль в народе нашем обретет бессмертье.

Кокомы радовались шумно и праздновали весело и долго в хоромах Дома радости народной.

Сиуатль от всех отдельно поселили, и каждый знаки уваженья ей выказывал. Бывало, когда она из дома выходила в город, беременные женщины ее одежд касались, благ и добра желали.

Топильцина вдруг охватило беспокойство.

— Кецалькоатль взял женщину и пустит корни в наших землях. От нашей девушки набрался сил, и умирать он не захочет. Как никогда захочет жить. У нас прибавится забот: что станем делать со щенками? Как тигры вырастут они и захотят сожрать Тольтеков. Их надо вовремя убить!

— Не ты, злость дикая твоя так думает, — ответил Уэмак. — Нет. Даст теперь Кецалькоатль кровь свою Тольтекам по любви, а не во имя мук, страданий. Мы породнимся с ним, с его делами через детей его родных и кровных, рожденных нашей женщиной. Кецалькоатль станет вправду нашим, врастет он в наши земли, плодородие вернет им. Надо возвратить Кецалькоатля. И детей его мы убивать не будем. Наши они тоже, от плоти плоть.

— Но он уже не нужен нам, — отрезал Топильцин. — Мы знаем всё и больше понимаем, чем он, блуждающий в тумане состраданья и думающий о чужих, а не о нас, как мы хотим.

— Он в чем-то прав, он научить желает нас питать к другим отеческие чувства, — ему ответил Уэмак.

— Нет, не научит ничему нас сухое Дерево Кецалькоатля, — упорствовал военачальник Топильцин, но и Уэмак не сдавался: