Пирамида. Т.1

Как вы знаете, мы встречаемся с вами на краю времени, а в оставшиеся сроки люди лишь в огненной купели успели бы омыться от содеянного до своей первородной чистоты. Речь идет о скоростном, допустимом в экстренных случаях, покаянии даже без исповеди, примерно описанном вашим тезкой-евангелистом в главе... Помните, какой удачный бросок в безвыходных, казалось бы, условиях совершил распятый слева разбойник? Не ужасайтесь заранее, но вам придется возглавить род людской на его последнем этапе. Так вот, что касается самого купалища, мы беремся обеспечить его людям на самовысших термоядерных кондициях... В случае, разумеется, вашего согласия на самопожертвование. Оговорюсь, подвиг ваш, который явится актом подлинного искупления грехов людских, сопряжен будет с вечной гибелью. Поверьте, в поисках подходящей кандидатуры мысленно тысячи досье просмотрели, чтобы вернуться к вашей.

— Разве неизвестно такому знатоку, что массовая исповедь каноническими правилами возбраняется нам?

— Пардон, в виду имелась не общая исповедь, а именно от каждого порознь, но лишь по времени слившаяся в единый коллективный вздох вполне на евангельской основе. То будет заключительный всплеск отчаянья пополам с насильственным экстазом высвобожденья, каким по слухам сопровождается обычный исход души. Авансом поясню: так же, как в слезинке детского горя, можно утопить всю радость мира, тою слезинкой покаянного отчаянья с избытком хватит омыть все его прегрешенья. В обоих случаях термином детскости определяется чистота применяемого реактива, но тут уж мы с вами постараемся довести человечество до надлежащих кондиций...

— Каким образом, если не секрет?

— Произнесением сакраментальной фразы, самой емкой из бесчисленных прощальных записей, вперекрест нацарапанных ногтями в безысходном житейском лабиринте заблудившихся в нем. Среди них ваша станет итоговой истиной, образованной сплавом всех когда-либо бушевавших на земле правил людских...

— Желательно было бы заранее вникнуть в те немыслимые словеса, способные в миг единый отвратить поистине крах человечества, — сказал он, стараясь не смотреть на искусителя, который уставился на него фосфорически заблеставшим глазом.

— Не стоит ли загромождать мозги слишком емкой и оттого до поры не безопасной для нас с вами формулировкой?

— А что, больно замысловатая, длинная такая?

— Напротив, из семи букв, в одно дыхание, но, к сожаленью, в ней упоминается тот, чье имя запрещено произносить всуе, нашему брату в особенности. Будьте корректны, святой отец, не заставляйте вашего собеседника касаться предмета, который имеет обыкновение взрываться даже от беглого помысла о нем.

— В таком разе, — преодолевая одурь наважденья, не сразу заговорил батюшка, — поелику без участия моего немыслимо, то и потрудитесь хотя бы иносказательно раскрыть мне суть оной волшебной реплики... для упражненья!

— Ну, в рамках оставшегося времени намекните кратенько... — уклончивой скороговоркой пояснил Шатаницкий, — что, дескать, извините, господа хорошие, уж некогда да и некого просить в небе о заступничестве, поелику нет Его и не было никогда на свете...

— Пардон, — ухватился за ниточку о.Матвей, — это кого же вы помышляете, будто нету... Неба, что ли?..

— Но причем же небо, здесь Главный имеется в виду, — пожался тот.

— И кто же у вас разумеется под кличкой Главного? — с хитринкой простака осведомился хозяин. — Уж потрудитеся уточнить для полной ясности...

Вместо ответа последовала томительная пауза, с помощью которой гость выразил меру своего смущения пополам с досадой.

— Согласен с вами, отец Матвей, что подразумеваемый вами заповедный термин полней всего, без эпитетов абсолютного совершенства, отображает надмирное величие высокой особы, о которой речь, — с достоинством незаслуженной обиды пытался вразумить его Шатаницкий, — но с некоторых пор, по известным причинам, я избегаю произносить кое-какие, не дающиеся мне слова, чтобы не причинить своему собеседнику корчи постыдного смеха. Равным образом было бы некорректно потехи ради толкать калеку на забавные пируэты, противопоказанные ему увечьем, не так ли? Словом, не сочтите примененное мною условное обозначение помянутого лица за фамильярность или пренебрежение, напротив, несмотря на мои былые огорченья, по-прежнему высоко чту его как даровитого, щедрого, хотя, как показывает опыт с человеком, не всегда взыскательного художника...

— Вот я и добиваюсь услышать про помянутое лицо, любезнейший, кто оно есть и за что, в особенности, столь высоко его почитаете?.. — почуяв слабое место противника, насел батюшка под предлогом, что затемнение привходящих обстоятельств снизило бы юридическую реальность обсуждаемого соглашения.