Пиранези

— Вы думаете, мы проводили ритуал на краю пропасти и Мэтью Роуз Соренсен просто сорвался вниз? Нет, ничего подобного. К тому же ритуал совершенно не обязателен. Я так никогда к нему не прибегаю.

— Но для чего вообще он в этом участвовал? В ритуале или что еще там было? — спросила Рафаэль. — В его работах нет и намека, что он верил в ваши теории. Собственно, из них следует прямо противоположное.

— А, «вера». — Арн-Сейлс ехидно подчеркнул голосом это слово. — Почему все убеждены, что это вопрос веры? Ничего подобного. Пусть «верят» во что угодно. Мне глубоко безразличны их взгляды.

— Да, но если он не верил, то зачем вообще стал в этом участвовать?

— Потому что у него есть мозги. Он видел, что я — один из величайших умов двадцатого столетия. Возможно, величайший. И он хотел меня понять. Оттого и попытался войти в иной мир — не потому, что верил в существование этого мира. Нет, он думал, что сама попытка даст ему заглянуть в мое мышление. В меня. И вы сделаете то же самое.

— Я? — В голосе Рафаэль сквозило изумление.

— Да. И ровно потому же, почему это сделал Мэтью Роуз Соренсен. Он хотел понять меня. Вы хотите понять его. Настройте свое восприятие, как я сейчас скажу. Выполните действия, которые я опишу, и узнаете.

— Что я узнаю, Лоренс?

— Вы узнаете, что случилось с Мэтью Роузом Соренсеном.

— Так просто?

— О да. Так просто.

Рафаэль тронула устройство. Голоса умолкли.

— Я решила, отчего бы не попробовать. Возможно, я пойму, что ты думал в момент исчезновения. Арн-Сейлс рассказал, что надо делать, как вернуться к дорациональному мышлению. Он пообещал, что я увижу вокруг пути, и объяснил, какой выбрать. Я думала, он говорит о метафорических путях. И меня потрясло, когда пути оказались самые буквальные.

— Да, — сказал я. — Мэтью Роуз Соренсен был потрясен, когда сюда попал. Потрясен и напуган. А потом он заснул, и родился я. Позже я нашел у себя в Дневниках записи, и они меня напугали. Я думал, будто писал их в помрачении рассудка. Теперь я понимаю, что это слова Мэтью Роуза Соренсена и в них он описывает Иной Мир.

— Да.

— А в Ином Мире есть много разного. Здесь слова «Манчестер» и «полицейский участок» лишены смысла. Поскольку здесь такого нет. Слова «река» или «гора» имеют смысл, но лишь потому, что такое изображено в Статуях. Полагаю, что в Ином Мире они существуют. Статуи в этом Мире изображают то, что есть в Ином Мире.

— Да, — сказала Рафаэль. — Здесь ты можешь увидеть лишь изображения реки или горы, но в нашем мире — в ином мире — ты увидел бы настоящую реку и настоящую гору.

Слова эти меня задели.

— Не понимаю, почему ты говоришь, что в этом Мире я могу видеть «лишь» изображения, — произнес я немного резко. — Слово «лишь» подразумевает сравнение в пользу чего-то одного. У тебя получается, будто Статуя каким-то образом ниже того, что она изображает. Я так не думаю. Я бы возразил, что Статуя выше изображаемого, Статуя совершенна, вечна и не подвержена тлению.

— Извини, — сказала Рафаэль. — Я не хотела принижать твой мир.

Наступило молчание.

— А каков он, Иной Мир? — спросил я.

Рафаэль задумалась, как ответить на мой вопрос.

— Там больше людей, — сказала она наконец.

— Намного больше?

— Да.

— Больше семидесяти? — Я нарочно выбрал огромное, невероятное число.

— Да, — ответила она. И улыбнулась.

— Чему ты улыбаешься? — спросил я.

— Тому, как ты поднял брови. Скептически, чуть заносчиво. Знаешь, на кого ты при этом становишься похож?

— Нет. На кого?

— На Мэтью Роуза Соренсена. На те его фотографии, которые я видела.

— Откуда ты знаешь, что там больше семидесяти человек? — спросил я. — Ты сама их считала?