Пиратский остров; Молодые невольники

Пока Голах лежал, как громом пораженный отказом своей Фатимы, другие его жены прошли мимо, как будто занимаясь домашними делами. Вдруг они вернулись: вторая жена, которую он закапывал заживо, несла чашу с водой, а третья блюдо санглеха. Один из арабов заметил это, бросился к ним и грозно закричал, чтобы они убирались на свое место. Но женщины упорствовали в своем намерении, и, чтобы не затевать бучу, араб сам вызвался подать пленнику воду и пищу. Женщины согласились на это, но Голах опять отказался, не желая принять ни пищи, ни питья из рук господина.

Тогда араб сам съел санглех с истинным или притворным выражением благодарности, вода же была вылита в ведро, из которого он напоил верблюда, а обе чаши возвращены женщинам. Ни мучительный голод, ни жестокая жажда не могли отвлечь внимания Голаха от того, что причиняло пытку его душе. Его физические страдания утихли на время, уступив место жестокой душевной муке. К нему опять подошли те же нелюбимые жены, неся воду и санглех, и снова выступил араб, чтобы помешать им. Обе женщины упорствовали в своем намерении и, противясь арабу, прогонявшему их, кликнули двух юношей, сына Голаха и брата Фатимы, на помощь. Только сын Голаха повиновался им, но и его попытка была пресечена приказанием араба, которому он достался. Когда юноша не послушался слова, хозяин прибег к делу. Подвергая свою жизнь опасности, молодой человек воспротивился и даже осмелился поднять руку на своего властелина – преступление, за которое, по законам пустыни, следует смертная казнь. Выведенный из тяжкой задумчивости шумным столкновением, происходившим около него, Голах осознал безумие сопротивления и закричал сыну, чтобы тот покорился. Но юноша, не слушая приказа отца, продолжал бороться со своим хозяином. В ту минуту, когда над ним взметнулась сабля, кру подбежал и сказал по-арабски: «Отец и сын». Эти два слова спасли жизнь бунтарю. Арабский разбойник питал такое большое почтение к кровным связям, что рука его опустилась, не совершив смертоубийства. Но, чтобы избавиться от хлопот в будущем, он приказал покрепче связать сына и бросить его наземь рядом с отцом.

Его физические страдания утихли на время, уступив место жестокой душевной муке

Обе женщины не оставляли своего намерения утолить жажду и голод несчастного властелина и мужа до тех пор, пока их не угостили плеткой и пинками и, порядком избив, не утащили силой в палатку. Фатима была свидетельницей этой сцены, но, вместо того чтобы проявить какое-нибудь сочувствие, она явно очень этим забавлялась и наконец громко расхохоталась. Ее бесчеловечное поведение возбудило еще раз негодование ее мужа. Несчастье попасть в руки разбойников, унижение быть связанным, осознание того, что он сам со своим семейством будет продан в неволю, пытка голодом и жаждой – все меркло перед самой жестокой из мук: Фатима, его любимица, обожаемая жена, для которой его слово было законом, женщина, которая всегда почитала его выше обыкновенного смертного, теперь выказывала ему явное презрение только потому, что он впал в несчастье. Мысль эта угнетала гиганта сильнее, чем все прочие страдания вместе взятые.

– Старый Голах глубоко приуныл, – заметил Теренс своим товарищам. – Если бы вчера он не избил меня так жестоко, то мне, право, было бы его жаль. В то время, пока он хлестал меня шомполом, я дал клятву, что найду средство убить его, если когда-нибудь мои руки будут развязаны; но теперь, когда мои свободны, а его – стянуты веревками, у меня недостает духу коснуться его, несмотря на его свирепость.

– Вот это справедливо, – сказал Билл. – Это только бабы да мальчишки льют воду на утонувшую крысу. Черномазый мошенник теперь сам испивает горькую чашу. Впрочем, мне кажется, что он еще наделает шуму, прежде чем сложить голову. Мне сдается, что у него нет нужды ни в чьей помощи, чтобы совершить то, что он когда-то задумал.

– А мне кажется, – подхватил Гарри, – что нет никакой необходимости мстить Голаху за его жестокое обращение с нами. Теперь он так же несчастлив, как все мы.

– Что ты такое говоришь? – воскликнул Колин. – Голах несчастлив, как мы? Ничуть не бывало. В нем одном больше отваги, смелости, упорства, настоящего мужественного духа, чем во всех нас четверых.

– Его намерение уморить себя голодом тоже надо приписать мужеству? – спросил Гарри.

– Пожалуй, нет, но это вина обстоятельств, под влиянием которых он воспитывался. Я не об этом теперь думаю – мое удивление по отношению к этому человеку не знает пределов. Посмотрите, с каким достоинством он отказывается от воды, которую ему столько раз предлагали.

– Конечно, в нем есть многое, что возбуждает удивление, но ничего такого, что внушало бы мне уважение, – сказал Гарри.

– И мне также, – подтвердил Билл. – Он мог бы теперь быть так же устроен, как и мы, и я называю безумцем того человека, который не хочет смириться, когда нет иного выбора.