Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры

Пани Икс говорила, что приехала в этот город, потому что вернулась в родной дом. Она снова солгала.

* * *

Едва открыв чугунную калитку, я понимаю – что‑то не так. Я будто вступила в кольцо тишины, огражденное от шумного мира. Сам дом гудит и вибрирует, как басовая струна после того, как ее хорошенько дернули. Над дверью на месте прекрасного витража с подсолнечниками зияет уродливая дыра, прикрытая изнутри фанерой. Все до единого окна зашторены и темны. Я ежусь.

В прихожей меня не встречает горничная, так что я ставлю калоши на полку сама и разуваюсь. Где‑то в глубине комнат мне слышится протяжный полустон-полувздох, и я, холодея, направляюсь туда.

Что здесь произошло? А вдруг их всех – маму, папу, горничную – убили? Закололи сорок раз и слили кровь.

Я тихо ступаю по паркету, пока не оказываюсь у двойных застекленных дверей в гостиную – мою любимую комнату в доме. Там за цветными стеклами покачивается тонкая мамина фигура в ярко-оранжевом бархатном халатике. Все еще робея, я поворачиваю витую дверную ручку.

– Мамочка?

Она оборачивается. Движение быстрое и жесткое, совсем не похоже на то, как Ольга Афанасьевна двигается обычно – легко и плавно, словно танцуя.

– Сара, – скрипит она, и я сделала шаг назад. Это совсем не голос моей мамы! Ее точно подменили. – Сара, где ты была?..

Я не могу найти слов, хотя могла бы просто сказать, что гуляла. Но у меня нет ни подруг, ни друзей. С кем мне гулять? Или я бездумно шаталась по улицам, пока не устала и продрогла?

Тут я замечаю в маминых пальцах папиросу. У мамы! Она ведь всегда говорила, что от папирос портится кожа и дыхание!

– Мама… – Я ставлю свой портфель у ножки кресла и делаю несколько неуверенных шагов к ней. Она швыряет недокуренную сигарету в огонь и стискивает длинными пальцами край каминной полки. – Что случилось? Только скажи честно, я не маленькая. Я много чего понимаю.

Она скашивает на меня пустые потемневшие глаза:

– Кто‑то рассказал полиции, что Павелек, твой одноклассник… что он поднимал на тебя руку. Им все равно, знаешь ли ты идиш и учишься ли в хедере. Им все равно, понимаешь? Даже мой отец… Господи, такой великий человек – и вдруг оказался так наивен! – Ольга Афанасьевна наклоняется к своим рукам и приникает при этом опасно близко к огню. Кажется, ткань ее халата вот-вот займется пламенем. Я делаю шаг к ней, но снова замираю.

Я не понимаю, о чем она, но боюсь переспросить, чтобы меня не прогнали в мою комнату.

– В глазах этих фанатиков ты – еврейка. Всегда найдутся те, кто будет тебя за это ненавидеть, так что привыкай, Пушистик, – жестко заключает она. Домашнее прозвище царапает слух. – В полиции решили, что любящий еврейский отец наказал твоего обидчика…

– Что?..

Но мама меня, кажется, не слышит, все бормочет чужим голосом, больше на меня не глядя:

– Им просто нужно, чтобы это оказалось так. Слишком удобно – повесить все на Осю. Эти псы будут просто счастливы, заработают себе кучу очков, если только кто‑то не припишет себе их заслуги. Господи, как же я это ненавижу, всех их ненавижу, господи…

Ее бормотание похоже на молитву, только звучат в нем проклятия.

– Мама, мамочка, я… не понимаю!

Она вздрагивает и снова поворачивается ко мне.

– А говорила, что поймешь… – Она криво улыбается. – Твоего отца арестовали. Полчаса назад. Думают, он убил того мальчика.

– Нет!

– Я… – Мама устало потирает переносицу, на миг став почти прежней – милой и растерянной. – Мне нужно позвонить. А ты иди на кухню, поешь и отправляйся спать. А в эту школу ты больше не пойдешь.

Сказав это, она кивает сама себе и выходит из гостиной, на ходу мазнув ладонью по моей щеке и взъерошив мне волосы.

Я так и остаюсь стоять, глядя перед собой, на комнату, где мы проводили столько времени вместе – я рисовала у камина на полу, мама пела романсы Вертинского, щелкая спицами, а папа переписывал ноты. По щекам льются слезы не холоднее кипятка, в носу свербит. Этого не может быть! Так… так быть не должно! Как же это?

В камине треснуло, переломившись, выгоревшее полено. Я вздрогнула.

Нет, это ошибка. Глупость! Мой папа никого и пальцем бы не тронул, мой папа – самый добрый человек на свете, самый хороший! Никто не может считать иначе, а если считают, они просто идиоты!

Пока по улицам ходят бандиты вроде Павелека, пока лживые пани с фальшивыми именами и словами свободно работают в школах, кто‑то смеет в чем‑то обвинять моего отца?! Этот мир сошел с ума!

Что они с ним сделают? Будут кричать на него и бить? А вдруг…

Сажусь на корточки и обнимаю колени. Очки сползают на самый кончик распухшего носа, кудлатые волосы завешивают лицо. Нужно что‑то сделать! Немедленно.

Пойти в полицию и рассказать, как все было? Но я ничего не знаю, кроме того, что Павелек испинал меня, а я порвала ему карман и забрала его ножик.

Мир вокруг подернулся темной пленкой, в ушах загудело. Нет, я не пойду в полицию. Я ничего им не скажу. Папе нужна другая защита, мне и маме она нужна. Нам нужно чудо.