Писарев

«Спасибо, любезный друг Леонид Николаевич, как за твое дружеское письмо, так и за аккуратное исполнение моих просьб и поручений. Вы все ребята хорошие, и мне, как человеку прежде других попавшему в неприятную переделку, известно более, нежели другим, истинное значение честных друзей… Во мне совершенно неожиданно проснулась способность к стихотворным переводам, и мне бы хотелось узнать от такого хорошего ценителя, каков ты, стоит ли продолжать такого рода работы, удачны ли мои переводы или нет. Считаю почти лишним говорить тебе, что это в моих глазах чисто денежная работа и что я ревностно занимаюсь ею только потому, что теперь каникулы и что к очень серьезной работе лето совсем не пригодно. Впрочем я читаю дельные вещи: Дункера «Историю древности», и потом намерен читать Гервинуса, который находится у меня под руками. Все эти чтения производятся вместе с моею сестрою, которую ты знаешь и которая теперь оказывается девушкою очень образованною и способною мыслить, и еще с моею двоюродною сестрою, еще более умною и развитою девушкою. Кстати о моей двоюродной сестре: если тебе случится в июньской или июльской книжке «Русского вестника» увидеть повесть Раисы Кореневой «Пустушково», то прочти это ее сочинение, вещь, по моему мнению, до такой степени замечательная, что М. Вовчок, другой семейный талант наш, перед нею спустит знамя. Сделай одолжение, напиши мне, какое она произведет на тебя впечатление, чтобы не произвела никакого впечатления, это я считаю невозможным. У меня есть намерение писать на тему Стасюлевича «Аполлоний Тианский» и потому я по одной почте

с тобой пишу к Утину-филологу, чтобы он мне написал, какие книги нужны для этой темы. Понуди его к этому, если он не может написать ко мне или (о чем я особенно просил) выслать мне книги, которые нужны, с тем, чтобы потом получить плату по расчету, то ради бога, сделай это ты. Я тебе по первой же почте вышлю израсходованное. Ты меня этим чувствительно обяжешь и дашь мне средство пробыть до конца сентября в деревне, а мне это дорого потому, что есть личность, которою я дорожу. До свидания. Вот и тут тебе баллада Гейне очень хорошая, в моем переводе. Постарайся поместить и, если можно, деньги вышли…»

Николай Утин, сын богатого откупщика, проводил каникулы за границей. Сейчас он сидел в Аахене и продолжал начатую еще весной работу над диссертацией на ту ясе данную Стасюлевичем тему — об Аполлонии Тианском. Естественно, что Утин не мог ответить на письмо Писарева, а Майков — прислать книги по неизвестной ему теме. Писарев и не жалел об этом — времени для диссертации все равно не было. Гораздо печальнее было то, что Майков забраковал переводы. Но и эта неудача не слишком огорчила начинающего переводчика. Ведь это была всего лишь проба пера. Настоящая работа только начиналась.

Писарев с увлечением переводил политическую поэму Гейне «Атта Тролль». Все другие работы были оставлены: Карр совершенно заброшен, перевод биографии Шиллера взялась продолжить Верочка. Причудливое сочетание фантастических образов с актуальной полемикой, экзотических картин природы со сказочными персонажами, романтически приподнятого стиля с едкой насмешкой — все в поэме Гейне нравилось Писареву. Он восторгался поэтом, который действительно сочетал в себе художника и мыслителя. Он восхищался его острой и резкой сатирой, направленной против лжереволюционеров, ожидающих от грядущих исторических переворотов лишь личной корысти. Переводил Писарев быстро, но, возвратившись к сделанному, много исправлял, затем читал вслух Раисе и Верочке, снова исправлял, тщательно отделывая строфу за строфой. Писарев полюбил Гейне всей душой, и великий поэт стал его спутником на всю жизнь.

Работа над переводом оказалась для Писарева чудодейственным лекарством. «…Я с странным радостным волнением присосался к «Атта Тролль», почти безвольно стал переводить поэму, — рассказывал он товарищу через полгода, — и эта работа действовала на строй моей мысли так благодетельно, что я начинал чувствовать некоторое действительное успокоение. Когда же я кончил, то просто какой-то несколько мгновений бешеный восторг ощутил. До того обрадовался, что глупо ударил по столу кулаком и воскликнул вслух: «А ведь я совсем здоров!» Стало мне хорошо, словно я тяжелый груз из себя выкинул. С той минуты я уже не сомневался, что действительно избавился от ненавистного недуга. Представление о нем, дотоле словно торчавшее передо мною постоянно, представление почти осязательное, — вдруг исчезло. Мне казалось, что оно струсило, спряталось. А скоро я о нем совсем забыл».